Где небом кончилась земля : Биография. Стихи. Воспоминания

Гумилев Николай Степанович

В ту поездку дважды преодолел он пустыню Черчер, первый раз – добираясь до Аддис-Абебы, второй раз – возвращаясь оттуда. На обратном пути вместе со здешним поэтом ато-Иосифом Гумилев собирал песни абиссинцев и предметы их быта.

Монпарнас. Открытка, 1900-е гг.

Гумилев. Шарж Н. Альтмана, 1910-е гг.

Домой, в Царское Село, Гумилев вернулся лишь в конце марта следующего – 1911 – года, подхватив африканскую лихорадку. О путешествии Гумилев сделал вскоре после приезда доклад в редакции журнала «Аполлон» во время заседания «Академии». Тогда же Гумилев прочел поэму «Блудный сын», резко раскритикованную Вяч. Ивановым.

Блудный сын

1

Нет

дома подобного этому дому!В нем книги и ладан, цветы и молитвы!Но видишь, отец, я томлюсь по иному,Пусть в мире есть слезы, но в мире есть битвы.На то ли, отец, я родился и вырос,Красивый, могучий и полный здоровья,Чтоб счастье побед заменил мне твой клиросИ гул изумленной толпы – славословья.Я больше не мальчик, не верю обманам,Надменность и кротость – два взмаха кадила,И Петр не унизится пред Иоанном,И лев перед агнцем, как в сне Даниила.Позволь, да твое преумножу богатство,Ты плачешь над грешным, а я негодую,Мечом укреплю я свободу и братство,Свирепых огнем научу поцелую.Весь мир для меня открывается внове,И я буду князем во имя Господне…О, счастье! О, пенье бунтующей крови!Отец, отпусти меня… завтра… сегодня!..

2

Как розов за портиком край небосклона!Как веселы в пламенном Тибре галеры!Пускай приведут мне танцовщиц Сидона,И Тира, и Смирны… во имя Венеры,Цветов и вина, дорогих благовоний…Я праздную день мой в веселой столице!Но где же друзья мои, Цинна, Петроний?..А вот они, вот они, salve, amici [2] .Идите скорей, ваше ложе готово,И розы прекрасны, как женские щеки;Вы помните верно отцовское слово,Я послан сюда был исправить пороки…Но в мире, которым владеет превратность,Постигнув философов римских науку,Я вижу один лишь порок – неопрятность,Одну добродетель – изящную скуку.Петроний, ты морщишься? Будь я повешен,Коль ты недоволен моим сиракузским!Ты, Цинна, смеешься? Не правда ль, потешенТот раб косоглазый и с черепом узким?

2

Привет, друзья (лат.).

3

Я падаль сволок к тростникам отдаленнымИ пойло для мулов поставил в их стойла;Хозяин, я голоден, будь благосклонным,Позволь, мне так хочется этого пойла.За ригой есть куча лежалого сена,Быки не едят его, лошади тоже:Хозяин, твои я целую колена,Позволь из него приготовить мне ложе.Усталость – работнику помощь плохая,И слепнут глаза от соленого пота,О, день, только день провести, отдыхая…Хозяин, не бей! Укажи, где работа.Ах, в рощах отца моего апельсины,Как красное золото, полднем бездонным,Их рвут, их бросают в большие корзиныКрасивые девушки с пеньем влюбленным.И с думой о сыне там бодрствует ночиСтарик величавый с седой бородою,Он грустен… пойду и скажу ему: «Отче,Я грешен пред Господом и пред тобою».

4

И в горечи сердце находит усладу:Вот сад, но к нему подойти я не смею,Я помню… мне было три года… по садуЯ взапуски бегал с лисицей моею.Я вырос! Мой опыт мне дорого стоит,Томили предчувствия, грызла потеря…Но целое море печали не смоетИз памяти этого первого зверя.За садом возносятся гордые своды,Вот дом – это дедов моих пепелище,Он, кажется, вырос за долгие годы,Пока я блуждал, то распутник,

то нищий.Там празднество: звонко грохочет посуда,Дымятся тельцы и румянится тесто,Сестра моя вышла, с ней девушка-чудо,Вся в белом и с розами, словно невеста.За ними отец… Что скажу, что отвечу,Иль снова блуждать мне без мысли и цели?Узнал… догадался… идет мне навстречу…И праздник, и эта невеста… не мне ли?!

Дело не в художественных достоинствах либо недостатках поэмы. Раскол намечался потому, что Гумилев считал – символизм исчерпал себя.

А. Белый, естественно, утрируя и даже отчасти окарикатуривая ситуацию, писал про вечера на «башне», когда обозначалось уже расхождение Вяч. Иванова и Гумилева: «Мы распивали вино.

Вячеслав раз, подмигивая, предложил сочинить Гумилеву платформу: «Вы вот нападаете на символистов, а собственной твердой позиции нет! Ну, Борис, Николаю Степановичу сочини-ка позицию…» С шутки начав, предложил Гумилеву я создать «адамизм»; и пародийно стал развивать сочиняемую мной позицию; а Вячеслав, подхвативши, расписывал; выскочило откуда-то мимолетное слово «акмэ», острие: «Вы, Адамы, должны быть заостренными». Гумилев, не теряя бесстрастия, сказал, положив нога на ногу:

– Вот и прекрасно: вы мне сочинили позицию – против себя: покажу уже вам «акмеизм»!

Так он стал акмеистом, и так начинался с игры разговор о конце символизма».

Что же до личных отношений Гумилева и Вяч. Иванова, хозяин «башни» старался нанести Гумилеву удар как можно больнее, всячески выделял А. Ахматову, стихи которой вряд ли ему так уж нравились. Делалось это для уничтожения Гумилева.

Между тем он сам – хотя бы поначалу – относился к поэзии А. Ахматовой, вернее, к самому факту, что она пишет стихи, с некоторым напряжением, говорил ей после свадьбы: «Муж и жена пишут стихи – в этом есть что-то комическое. У тебя столько талантов. Ты не могла бы заняться каким-нибудь другим видом искусства? Например, балетом…» Известно это со слов самой А. Ахматовой.

Необычным было и его отношение к болезням. А. Ахматова однажды была свидетелем, как он получал для себя лекарство по рецепту, выписанному на чужую фамилию. Отвечая на ее вопрос, сказал: «Болеть – это такое безобразие, что даже фамилия не должна в нем участвовать…» Гумилев не хотел порочить свое литературное имя.

Тем не менее он чувствовал себя настолько плохо от непрекращающейся лихорадки, что вынужден был подать прошение в университет. Гумилева из университета отчислили.

А. Ахматова в середине мая 1911 года уехала в Париж, Гумилев отправился в Слепнево. А. Гумилева, жена старшего брата Дмитрия, вспоминала: «Под влиянием рассказов А[нны] И[вановны] о родовом имении Слепневе и о той большой старинной библиотеке, которая в целости там сохранилась, Коля захотел поехать туда, чтобы ознакомиться с книгами. В то время в Слепневе жила тетушка Варя – Варвара Ивановна Львова, по мужу Лампе, старшая сестра Анны Ивановны. К ней зимой время от времени приезжала ее дочь Констанция Фридольфовна Кузьмина-Караваева со своими двумя дочерьми. Приехав в имение Слепнево, поэт был приятно поражен, когда, кроме старенькой тетушки Вари, навстречу ему вышли две очаровательные молоденькие барышни – Маша и Оля. Маша с первого взгляда произвела на поэта неизгладимое впечатление. Это была высокая тоненькая блондинка с большими грустными голубыми глазами, очень женственная. Коля должен был остаться несколько дней в Слепневе, но оттягивал свой отъезд под всякими предлогами. Нянечка Кузьминых-Караваевых говорила: «Машенька совсем ослепила Николая Степановича». Увлеченный Машей, Коля умышленно дольше, чем надо, рылся в библиотеке и в назначенный день отъезда говорил, что библиотечная «…пыль пьянее, чем наркотик», что у него сильно разболелась голова, театрально хватался при тетушке Варе за голову, и лошадей откладывали. Барышни были очень довольны: им было веселее с молодым дядей. С Машей и Олей поэт долго засиживался по вечерам в библиотеке, что сильно возмущало нянечку Караваевых, и она часто бурно налетала на своих питомиц, но поэт нежно обнимал и унимал старушку, которая после говорила, что «долго сердиться на Николая Степановича нельзя, он своей нежностью всех обезоруживает».

У сестер были альбомы, Гумилев записывал свои стихи и Оле, и Маше. Стихи были разными, а потому и альбомы ни в чем не походили друг на друга. Имелись там безделушки, вроде акростиха или стихотворения «на случай», имелись и стихи иного качества.

Усадебный дом Гумилевых в Слепневе

А. Ахматова, М. Кузьмина-Караваева и другие

Стихи из альбома Маши составляют своеобразный цикл, который стоит прочитать (попавшие затем в сборники, стихи эти воспринимаются там иначе).

Из альбома М.А. Кузьминой-Караваевой

Акростих

Можно увидеть на этой картинкеАнгела, солнце и озеро Чад,Шумного негра в одной пелеринкеИ шарабанчик, где сестры сидят,Нежные, стройные, словно былинки.А надо всем поднимается сердце,Лютой любовью вдвойне пронзено,Боли и песен открытая дверца:О, для чего даже здесь не даноМне позабыть о мечте иноверца.