Где рождаются циклоны

Шадурн Луи

Книга, которую я читаю — сочинения Уэльса — уве­личивает еще во мне чувство горечи. Перед моими глазами следующие строки:

„Мне пришлось пробыть некоторое время в Лон­доне, во время невыносимой жары, чтобы присутство­вать на конгрессе народов, который в высшей степени разочаровал меня. Я не знаю теперь, почему я был так разочарован и не явилось-ли это впечатление след­ствием переутомления и желания в короткий срок изу­чить слишком сложные вопросы. Но я знаю одно, что мною овладело нечто вроде отчаяния, когда я слу­шал пошлости белых, изворотливые, но детские речи спокойных индусов и шумную и высокопарную реторику черных.

Я не различал уже больше тех ростков, которые могли бы послужить началом осуществления великолепных проектов, а видел только тщеславие, за­висть и эгоизм, так явно и жестоко выступавшие на­ружу, благодаря контрасту альтруистических деклара­ций. Наличие предрассудков и накопление обширных частных интересов, не желавших считаться с вопросом о расах, делало это предприятие прямо безнадежным. На этой конференции у нас не было совершенно об­щих интересов, не было внесено ни одного предложе­ния, которое могло бы нас объединить. И все это так походило на блеяние, на склоне холма..."

Раса!.. Я наблюдаю, вокруг себя, под этим, давящим как свинец, небом, замечательные результаты скреще­ния белой, черной и краснокожей рас, — полу-белых, полу-черных и полу-индейцев; скопление мулатов и метисов в этой громадной тропической теплице; броже­ние всех этих людей смешанной крови, целую гамму различных оттенков кожи, всю эту человеческую фауну которая мешалась и перемешивалась в продолжение ве­ков, в которую входят караибы, испанцы, африканские негры, индусы, краснокожие. И я чувствую тогда ре­альную сущность этого слова. И от всех этих скреще­ний, начиная с того времени, когда голландские и испанские пираты соблазняли девушек с островов, вышли только пораженные поколения, пораженные ум­ственным и духовным бесплодием.

Здешние мужчины не обладают ни энергией евро­пейцев, ни утонченностью востока, ни жизненной силой африканцев. Это уже не те большие дети, кроткие и вместе с тем жестокие, как, например, сенегальцы. Это отбросы человечества, у которых слишком многочислен­ные скрещивания истощили кровь, легко воспринимаю­щие пороки и недостатки нашей цивилизации, но не­способные совершить ничего великого. Танцовать под звуки там-тама, наряжаться, собирать бананы и коко­совые орехи, говорить о политике — вот занятия, кото­рые им приходятся по душе.

Женщины, пылкие в любви и склонные к спиртным напиткам, болтают, спорят и еще больше, чем мужчины, увлекаются политической борьбой.

Это вакханки всеобщего голосования, всегда гото­вые растерзать какого-нибудь кандидата или извести его своими ласками. Вся наша европейская идеология звенит у них в голове, как бубенчик, наполняя ее смутным шумом. Но инстинкт у них дикий, желания и ненависть горячие, а рука всегда готова нанести удар или подсыпать яд.

Отдаленные колонии, захолустные провинции, где царит такое удивительное сочетание традиций, колдов­ства и начальной школы; народ детски простой и угрюмый, дикий и пугливый, склонный к хвастовству и болтливости, ленивый и жадный; города, где царят ложь, притворство и донос; затерянные среди джунглей селения, где декларацию прав человека и гражданина провозглашают под звуки там-тама...

И кроме всего этого тропическая природа, неистощи­мая, дикая, и смертоносная.

А все-таки!

Мне вспоминается доктор, также темнокожий, окончив­ший образование во Франции и отличившийся во время войны, как хирург, а затем вернувшийся в эти отда­ленные страны, которые он сам называл „землей смерти". Я вспоминаю наши бесконечные разговоры на веранде госпиталя, крепкое пожатие его руки,

его полные силы горечи слова, его предвидение и понимание сути вещей. Припоминаю также, как он грустил, видя пороки своего народа. Его самолюбие страдало от этого, так как он сам вывел себя в люди и мог считать себя равным каждому белому. Да, я помню все это, и эти образы сильнее предрассудков, сильнее даже грубой и вызывающей разочарование действительности. И до сих пор я чувствую еще братское пожатие этой сильной руки в момент моего отъезда.

Суринам.

С койки виден кусок черного, глянцевитого ночного неба; дома, освещенные фантастическим светом фонарей. Мы тихо скользим по воде, окружающей пароход темной, тяжелой массой. Это Суринам на американском мате­рике. При наступлении дня мы сходим на берег. Дома в колонии белые, зеленые, серые; кругом пальмы. Повсюду голландский комфорт. На вытянувшихся пря­мыми линиями улицах порядок и чистота. На набережной нагромождены, фрукты: целые пирамиды бананов, коко­совых орехов, манговых плодов. Мелькают мадрасские платки и пенюары с разводами. Вот громадная негри­тянка, по крайней мере в два метра в окружности; це­лая башня из черного дерева. Женщины просят, чтобы я их сфотографировал. „И меня, и меня!“ — говорят они. Одна из них бормочет что-то на ужасном англий­ском языке. Черные зрители смеются.

Старый индус, с бородой до колен, наполовину белой, наполовину красной из-за бетеля, которым она окрашена, вшивый и оборванный, проходит по набережной совсем близко от меня. Инстинктивно я приготовляю мой кодак. Но вслед за этим меня берет сомнение. Мне кажется, что этим я обижу его. Я слежу за ним взглядом.

Странное существо. Он кажется обладающим какой-то могущественной силой. Может быть это заклинатель.

Я расспрашиваю. Кто-то объясняет мне, что этот, похожий на нищего, старик, — главный брамин в колонии Парамарибо. Это перекресток, где сталкиваются народы со всего света. Голландцы ведут здесь веселую жизнь.

После торговых дел в течение дня, на залитых ослепляющим светом пристанях, в душных магазинах, из которых вентилятор вытягивает влажный воздух, пропитанный тяжелым и острым запахом пряностей, все бросаются в мюзик-холль. Кто только не бывает там: индусы, китайцы, негры, мулаты, малайцы, европейцы всех оттенков и всевозможного сложения, невозмутимые или живые, с глазами, в которых горит желание жен­щин и алкоголя, с беззубым ртом и толстыми губами; раздаются крики браво, слышно притаптыванье ног в такт музыке, черный оркестр усиленно наигрывает то весело, то яростно; на ярко освещенной сцене старая певица из Кубы, в осыпанном блестками розовом с голубым платье, смуглая, черноволосая, с крючковатым носом и с огромными золотыми кольцами в ушах, кру­жась в „хоте“, с откровенными жестами, делает глазки направо и налево, возбуждая желание толпы, жела­ния, которые светятся и в узких глазах азиатов, и в кружках от лото негров, и в налитых кровью гла­зах белых. В Парамарибо есть каучук, розовое дерево и золото в славных звонких гульденах; здесь можно кутить, курить опиум, видеть жрецов Шивы и беглых каторжников, которые помнят еще осаду Севастополя.

Мы идем вниз по желтой реке. Берега покрыты зарос­лями, начиная от уровня воды и дальше до бесконеч­ности.

Целый мир почти без всяких красок. Желтовато- зеленое, бледное море, маслянистая поверхность которого блестит под лучами подернутого легкой дымкой солнца. Серое небо, с похожими на клочья ваты облаками, сквозь которые проникает палящий свет. Когда ветер прекра­щается, лицо и платье становятся липкими от теплой сырости.