Где рождаются циклоны

Шадурн Луи

Каторжника, отбывшего срок наказания, выпускают на свободу. Но свобода эта весьма относительная, так как он должен оставаться в колонии еще столько же времени, сколько пробыл на каторге. Это называется "удваиванием". Таким образом, человек, приговоренный к десяти годам каторги, фактически остается в этик дальних краях двадцать лет. Привезенный сюда, двад­цатилетний молодой человек искупит свою вину только после долгих лет горя и страданий. Он может быть возвратится, но возвратится стариком.

Двадцать лет в колонии, из коих десять принуди­тельных работ и десять на положении парии, оконча­тельно губят человека, даже если предположить,

что совершенно неправдоподобно, что его пощадили над­зиратели, хищные звери, змеи, лихорадка и проказа.

Закон предусматривает, что по отбытии срока на­казания, освобожденный, но вынужденный не покидать колонию каторжник, может получить разрешение на за­нятие каким-нибудь ремеслом, однако, лишь под усло­вием проживания не ближе пятнадцати километров от какого-бы то ни было населенного места. Между тем, в трехстах метрах от Кайенны и в десяти метрах от крайней хижины деревни начинаются джунгли.

Таким образом, каторга выбрасывает бывшего каторж­ника, без каких бы то ни было орудий, и очевидно без оружия, истощенного годами труда под тропическим солнцем, прямо в девственный лес.

Но обычай смягчил варварство законодателя.

Смотрят сквозь пальцы, когда освобожденный добы­вает себе кусок хлеба в каком-нибудь местечке или даже в городе. Очень многие из них делаются ювели­рами, столярами, садовниками, портными, слесарями. Впрочем, без них оказались бы в весьма затруднитель­ном положении. Уж, во всяком случае, не негры при­нялись бы за работу.

Но освобожденный настоящий пария. Его всегда мож­но узнать, хотя он уже и не носит бумажной куртки и остроконечной шляпы. Бывают и такие, которые занимаются разными спекуляциями; их прошлое скоро забывается... если, конечно, им повезет.

Но многие не находят работы; они бродят, как без­домные собаки, под надзором полиции. Каторга сле­дит за ними; при малейшем намеке на возмущение они будут схвачены. Освобожденные соглашаются ра­ботать за очень дешевую цену. Этим пользуются чи­новники.

Я знаю одного, который служит садовником. Он отпустил себе усы. Он всегда очень вежливо кланяется, но в нем нет никакого подобострастия. Его зовут Пьер. Он всегда молчит.

Здесь существует правило, никогда не подавать ру­ки белому, с которым вас не познакомили.

Я вхожу к дяде Симону. Под навесом цветные женщины шьют на машине. На столах свертки раз­ных материй. Господин Симон, маленький старичек в очках, с короткой седой бородой. Он немного тря­сется. Трудно поймать его взгляд, так как его глаза всегда опущены.

Дядя Симон был приговорен к десяти годам каторж­ных работ, как революционер, во время анархистских покушений. На родину он никогда не вернется. Он же­нился на мулатке. Теперь он отмеряет холст и шьет форменное платье для господ жандармов и таможенных чиновников, которые весьма требовательны и любят ругаться. На полке у него лежит несколько книг. Он также молчалив. Когда я начинаю жаловаться на жа­ру, на москитов и на эту проклятую страну, мне ка­жется, что его глаза блестят из под очков, а на лице появляется странная усмешка. И я думаю: уж двад­цать лет, как он здесь! Уходя, я протягиваю ему руку. В этом, впрочем, нет никакой заслуги с моей стороны, так как меня никто не видит.

Купанье в море.

Берег моря покрыт мелким песком

и окаймлен ман­говыми ж апельсинными деревьями. Море совершенно спокойно; лишь небольшие волны равномерно набегают на низкий песчаный берег, подобно ровному дыханию спящего человека.

Часть моря отгорожена проволокой.. Это означает, что здесь можно спокойно купаться, не опасаясь акул.

Я раздеваюсь на песке. Не успеваю я снять куртку, как около меня начинает кружиться и жужжать большая, черная с красным, муха. Я быстро снимаю одежду и начинаю размахивать рубашкой, но муха заупрями­лась и не хочет улетать.

Я бросаюсь в воду. Вода совершенно теплая и нисколько не освежает. Она производит впечатление ка­кой-то липкой и тягучей жидкости.

Я отплываю от берега, расчитывая, что дальше вода будет свежее. Удовольствие плыть в этой теплой воде, широко разводя руками, заставляет меня забыть осторожность и выплыть за огороженное проволокой пространство. Но тотчас же мною овладевает страх. Я задеваю за что-то: Может быть это водоросли, а мо­жет быть какие-нибудь неизвестные животные. У меня такое ощущение, будто вокруг вода кишит какими-то мягкотелыми, невидимыми существами.

Я продолжаю плыть дальше Вода становится чище и прозрачнее. Тем не менее, меня преследует какое-то неприятное чувство. Я не уверен в себе. Я одинок в этой странной, предательской стихии, населённой неопределенными существами.

Покачиваясь в воде, плавают громадные медузы, бледные, с розовым оттенком; они то увеличиваются, то сокращаются.

Биение жизни принимает отвратительную форму в этой аморфной массе желатина, похожей на обрывок протоплазмы. У них нет ни мускулов, ни костей, ни глаз, никакого видимого органа. Их движения мягкие и скользкие, всасывающие. Это не водоросль, не цве­ток, не животное, но тем не менее они живут, двига­ются и дышат. И если она вас коснется, то обжигает вам тело, которое покрывается болезненными белыми пузырями .

Около меня плавают, точно окруженные зеленова­тым сиянием, большие стекловидные цветы, с длинными щупальцами. Я стараюсь избежать их, но выходящее из глубины течение наносит на меня эти, похожие на раздувшиеся ядовитые пузыри,, растения.

Неторопливо, набегают с моря легкие волны, при­поднимают меня и опускают в темно-синие долины, где, иногда, сверкнет серебром летающая рыба. Но тре­вожное чувство все более и более усиливается во мне. С каждым взмахом рук меня охватывает дрожь, как будто все население моря собралось вместе и окружает меня, начиная с лиловатых и красных водорослей и морских звезд с тысячами щупальцев, притаившихся в тени скал, этих странных растений-животных, про­глатывающих раковины и кончая тысячами пород, во­оруженных природой рыб, с перламутровой, стальной, пурпурной и огненно-красной чешуей. Я думаю о тех мириадах жизней, которые, подобно лучу света, заго­раются и гаснут в зеленых глубинах моря, об этом множестве немых существ, которые, начиная с самого крошечного и до самого большого, пожирают друг друга, в безмолвии морских бездн; о единороге, бы­стрым движением погружающим свое смертоносное ору­жие в мягкий живот акулы, после чего зеленоватая кристалльная вода на минуту окрашивается струей крови — единственным следом драмы; о летающей рыбе, которая перепрыгивает е волны на волну, преследуемая макрелью; о всем этом Жестоком животном мире с круг­лыми или длинными головами, с тяжело дышащими жабрами; об этом бегстве, об этой вечной безмолвной охоте; о тягучих скоплениях икры молочного цвета, полных зародышей, плавающих в бесплодных и горь­ких водах.