Где-то в Европе...
Шрифт:
«Для меня бар — место, где можно предаваться размышлениям, где лучше всего удается сосредоточиться, без чего жизнь теряет смысл». Лишь в одном соглашусь с вами, сеньор Луис: без бара жизнь теряет смысл, сейчас я это определенно понимаю. Что же до «размышлений», то в барах я не могу «размышлять» в точном смысле этого слова. В баре отпускаешь мысли и волю погулять, погружаясь в головокружительно глубокую пустоту; сознание разбирается на части и бережно укладывается — как автомат Калашникова на консервацию — в густой слой, только не масла, конечно, а алкоголя. Алкоголь — действительно, смазка сознания; наносить его необходимо точно, умело и осторожно, зато результат превосходит все ожидания: сознание будет в полной боевой готовности и в семьдесят лет. Поэтому бар — место не для размышлений, а для погружений; здесь работают лишь глаза и ненасытная глотка: наблюдаешь и прихлебываешь.
Отсюда первый закон идеального бара: он должен быть полупустым. Не пустым и не набитым битком, а полупустым. Безлюдный бар наводит тоску, в нем невольно
Раз уж бар — упражнение не только для печени, но и для глаз, то дизайн его имеет очень важное значение. Я не могу точно сказать, какие бары мне нравятся больше: простенькие или претендующие на роскошь, но заявляю определенно: диско-бары, сверкающие огнями, с изобилием зеркал, с мишурой и оглушительной музыкой, следует уничтожить, а имена людей, придумавших эти душегубки, — предать проклятию. Все остальное — вопрос вкуса и настроения. В Нижнем Новгороде есть совершенно потрясающий бар: это очень узкое и маленькое помещение, собственно говоря, просто коридор, ведущий с улицы к бармену (точнее — к барменше). Вдоль правой стены тянется длинная стойка, у которой несколько высоких стульев; получается, что посетители сидят правым боком к улице, а левым — к бармену. И если они посмотрят прямо, то увидят самих себя — вдоль стойки тянется зеркало. Стена напротив тоже зеркальная, так что, сидя за стойкой, ты не только все время лицезреешь собственное лицо (а если торчишь там подолгу, то наблюдаешь во всех подробностях стадии опьянения), но и бесконечное количество своих лиц, проваливающееся в зеркальной глубине. Одновременно можно видеть и бесконечное количество своих спин, что приводит к окончательному растворению «я» и — почему бы и нет? — дает возможность ставить с отсутствующим «эго» самые невероятные эксперименты: например, наблюдать себя как постороннего (или «посторонних», памятуя о количестве отражений). Можно даже вообразить кошмарный мир, заселенный бесконечным количеством собственных двойников, попивающих водочку (а что же еще пить в Нижнем Новгороде?). Это единственный в мире бар, где совершенно не нужна публика.
Часто очень хорошими бывают бары при отелях. Только это должен быть не «Рэдиссон» или что-то в этом роде, а обычный, хотя и недешевый отель. В Ирландии, где баров почти не бывает, а аборигены дуют «Гиннесс» в пабах, найти хороший бар при отеле — настоящее счастье. Помню один такой в Дублине — там был даже камин, красные в серебряную полосочку обои, картинки с охотниками, низкие глубокие кресла, прекрасный выбор дистиллятов и бренди. Твидовые пиджаки посетителей, шейные платки, превосходно постриженные усы, сигары, сизоватые носы, «Таймс» и «Дейли Телеграф». Учтивый британский алкоголизм.
Бунюэль считает, что, когда сидишь в баре, пейзажи за окном могут только мешать. Я бы подошел к этому весьма важному вопросу несколько по-иному. Пейзаж, пожалуй, даже желателен, но он обязан быть, во-первых, почти неподвижен и, во-вторых, не слишком живописен. Иными словами, он должен быть составной частью декораций бара и иногда развлекать посетителя фигуркой прохожего. На одной из старых кривых улочек Праги есть прекрасный бар, маленький, полутемный, с несколько обшарпанной, но основательной темно-коричневой мебелью. В этом месте превосходно пьется виски, особенно если перемежать его с отличной местной содовой. Так вот там, если сидеть у окна, можно часами глазеть на облупившуюся стену дома напротив, фонарь с разгоняющим мглу каким-то странным розово-желтым светом, бампер припаркованного автомобиля и редких прохожих. Для разнообразия можно повернуть голову вправо, чтобы полюбоваться на несколько мужиковатую барменшу, закуривающую сигарету, разбавляющую для себя бехеровку водой, милующуюся с огромным толстым поваром из соседнего пижонского заведения — белый колпак, волосатые руки, в рюмке плещется ядовитый абсент. В этом заведении мир встает на свое место — зыбкий и надежный. Смерти нет.
Сеньор Бунюэль пишет: «Бар… предполагает упражнение в одиночестве». Утверждение смелое, но, если вдуматься, верное. Можно прийти в бар вдвоем или даже втроем, но сидеть там в полном одиночестве, цедить по слову в час, общаться знаками, подзывать официанта, подняв пустой стакан. Бар — не место для болтунов. Те, кто хочет потрепаться с приятелями или обсудить что-то серьезное, пусть идут в кафе или любой «локаль», как бы он ни назывался: «пабом» или «господой». О «локалях» я еще скажу пару слов, но вот с кафе следует разделаться прямо сейчас. Автор «Симеона-столпника» замечает: «…я отличаю бар от кафе. Так, скажем, в Париже я никогда не мог найти подходящего бара. Зато этот город богат прекрасными кафе». Безусловно, «кафе» — изобретение французское; француз не в состоянии в одиночестве просидеть и пары минут, а помолчать — и вовсе не способен. Эта странная нация испытывает отвращение к одиночеству и сосредоточенности; за небольшим (но важным) исключением, вся их литература и философия (да и, конечно же, филология с историографией) — продукт дружеской беседы или перебранки, но никак не углубленности. Можете ли вы представить одинокого Сартра, потягивающего виски (пусть даже кальвадос) в углу, за маленьким столиком, под стандартной картинкой с рекламой «Мартини» пятидесятилетней давности? Без его феминистской унтер-офицерши, без мальчиков и девочек, толкующих последние заявления мэтра о Мао и Хайдеггере? Даже такой волк-одиночка, как Флобер, вряд ли ходил бы в бар, буде они существовали в провинциальной Нормандии конца позапрошлого века… Разве что Селин… Да он, кажется, не пил.
В Париже есть, конечно, бары: то, что аборигены называют «брасри». Честно говоря, я не очень их люблю, хотя некоторые из них весьма живописны. Может быть, потому, что, кроме кальвадоса, я не большой поклонник напитков, которые там предлагают? От «пастиса» меня подташнивает; я даже думаю, что страдаю аллергией на анис. Французское пиво я нахожу ужасным (не считая, конечно, великолепных эльзасских и лотарингских сортов, которые сложно найти в Париже); могу, конечно, из пижонства выпить кружечку местного у стойки, на которой так трогательно установлена неизменная подставочка для вареных яиц (в брасри часто можно позавтракать), и поглазеть на ловких усатых барменов в передниках, почувствовать себя героем какого-нибудь фильма с Бельмондо или Делоном, но качество напитка таково, что хочется скорее его доглотать и уйти. Есть и иные брасри, тяготеющие, скорее, к «локалю»: там собираются бездельники и пропойцы из соседних домов, играют в загадочную игру, напоминающую нарды, громко спорят, жестикулируют, хлопают бармена по плечу, подпевают песенке, которую крутят по ФМ-станции… В таких местах сохранились еще музыкальные автоматы, к кальвадосу подают кусочек сахара и ложку, рожи посетителей живописны, порочны, слишком живописны… Литература, одним словом. Мы же озабочены иным — совершенством.
Похожие претензии я предъявляю и всем прочим «локалям» — «пабам», «господам», «хостинцам» и так далее. Они слишком живописны. Они просятся на картину постимпрессиониста. Они — превосходный эстетический опыт, но не экзистенциальный. В «локале» ты всегда будешь чужаком, человеком с нехарактерной для местных внешностью, предметом любопытства или раздражения, но никак не анонимом, одним из многих, просто Х или Z. Бар универсален и демократичен, «локаль» — уникален и даже феодален. Люди приходят туда жить, я же предпочитаю заныривать в бар как в небытие. Конечно, я уютно чувствую себя в хорошем британском пабе, там (как и в парижском кафе или пражской «tea room») можно уютно устроиться и часами читать книгу; иной раз можно даже посмотреть футбол под пиво, любуясь красными рожами аборигенов, их мальчишескими безрукавками, плотно стриженными головами. Этого зрелища вполне достаточно, чтобы не ходить в театр.
Если меня спросить: «Что такое бар?» и запретить краснобайствовать и предаваться разглагольствованиям на философические темы, я попытаюсь ответить просто: «Место, куда приходят выпить». Поэтому выбор напитков в идеальном баре должен быть идеальным.
Одна из главных проблем — должно ли быть в хорошем баре очень много напитков? Иногда мне мерещится бар, в котором есть все или почти все: кристальные водки, захватывающие дух горькие настойки, скандинавские аквавиты, ароматные и кусачие фруктовые дистилляты — граппа, ракия, сливовица, изумительные французские «о де ви», добротный шнапс, виски всех мыслимых сортов (не забывать японские!), все оттенки текилы, мескаль, ром, коньяки и бренди, канья, загадочный бразильский «питу», настоянный на креветочных панцирях, греческая «оузо» и прочие анисовки, мой любимый голландский «йеневер» с хлебно-самогонным привкусом и многое другое. Но чем больше я об этом мечтаю, тем очевиднее, что такое заведение невозможно. Все достойные сорта пива не вместит ни один бар. Я уже не говорю о ликерах, сладких наливках, крепленых винах. Поэтому я перехожу к любимому своему развлечению: составлению очень ограниченного списка напитков идеального бара.
Главный принцип здесь — соотношение местного колорита с универсальными алкогольными ценностями. Я убежден, что интернациональные напитки должны составлять около трех четвертей всего списка. Приехав в любую страну мира, ты должен быть уверен, что, зайдя в бар, ты обнаружишь там и американский «бурбон», и шотландские дорогие «молты», и — конечно же! — ирландские «Джеймисон» с «Туллемор Дью». Виски — идеальная вещь для бара; за двойной порцией (со льдом, конечно) можно просидеть целую вечность, размазывая языком по нёбу божественную духовитую жидкость. Два-три сорта английского джина — для любителей коктейлей (к которым я не отношусь). Кстати говоря, Бунюэль обожал джин; он пил его и так, и в составе коктейля «драй мартини», в рецептуру которого он внес важные усовершенствования. Откроем «Мой последний вздох» и прочтем: «Для игры воображения мне нужен джин». Никто не обвинит покойного режиссера в том, что у него было хилое воображение.