Где же ты, Орфей?
Шрифт:
Все вышло очень запутанно, однако Гектор продолжал обнимать меня и после того, как я закончила говорить. В этих объятиях не было ничего от объятий, которыми наделяют друг друга влюбленные. Гектор просто был благодарен мне, и я поняла, что сказала правильные слова.
— Я пойду работать. Я люблю тебя, Гектор, и ты себя полюби.
Он остался стоять в гостиной, когда я пошла в свою комнату. Там я села за стол, открыла тетрадь и стала ждать мыслей, как ждет попутного ветра капитан корабля. Я услышала, как хлопнула дверь, это Гектор выполнил мою просьбу и ушел. Я закрыла глаза и стала качаться на стуле, пока мысли не нахлынули, будто волны. Тогда я принялась писать, и словно бы рука моя действовала сама по себе, подключившись к какому-то источнику вне моего
Я, словно Антигона, очень хотела свободы. Я знала девочку по имени Антигона еще в приюте. Она засовывала жвачку в ракушки и слушала тяжелую, старую музыку. У нее всегда был мрачный вид. Но, конечно, я имела в виду, что подобна другой Антигоне, той самой, что хотела похоронить брата.
Сегодня я тоже иду хоронить брата — в каком-то смысле.
Я чувствовала себя героиней античной трагедии, я, словно следуя за нотами мелодии, испытывала отчаяние, ужас и смирение. Намного больше мне нравилось быть героиней комедии, я не любила истории, где все заканчивается очень плохо. И я знала, что, несмотря на это тягостное ощущение необратимости, судьбы, натянутой, как струна, я смогу быть кем-то новым, другим. В конце концов, Эвридика из мифа погибла, но я здесь, жива и ищу своего Орфея. Если Орфей не смог забрать Эвридику из царства мертвых, быть может, у Эвридики получится лучше. Хотя бы потому, что у нее есть фора в десятки тысяч лет, и она уж точно не обернется.
Мне было одновременно очень страшно и угрожающе хорошо, словно теперь я точно знала, что у моей истории есть конец, хороший или плохой, но определенный. Я читала однажды о человеке, который был рад умереть, потому что все войны, экономические кризисы, глобальные потепления больше его не касались. Он покидал этот мир, и в этом была не только грусть, но и облегчение. Это было своего рода безумие, но оно в той ситуации оказалось предпочтительнее здоровья. Мир очень сложен, и ничто в нем не может разделиться на белое и черное без остатка. Так говорил Орфей.
И вот почему он хотел быть машиной. Что ж, я готова была исполнить его мечту.
Мне непременно хотелось дописать заключение так, чтобы закончить тетрадь, но мысли иссякли за две страницы до конца. Я взглянула на небо, и оно показалось мне непривычно ясным, таким, что все звезды было видно. Я сходила на кухню и взяла нож для мяса. Он был наточенным, и Медея все время на него жаловалась. Это было хорошо. Я заткнула нож за широкий кружевной пояс, вернулась и посмотрела на себя в зеркало. Я выглядела очень воинственно.
— Что ж, — сказала я самой себе. — Теперь ты должна быть сильной.
Я вытащила нож и на этот раз заткнула его за пояс позади себя.
— Маленькая разбойница, — сказала я. И почти тут же услышала его шаги. Они были тяжелыми, он подволакивал ноги. Что они сделали с тобой, мой Орфей?
Я прошла к креслу, села, поправив нож. Будет ужасно, если он упадет или уколет меня. К тому времени, как Сто Одиннадцатый открыл дверь, я уже положила тетрадь на колени.
— Эвридика, — сказал он. Одно его плечо было чуть ниже другого, как будто его все время клонило влево. Пораженная нервная система моего брата, не принадлежащие ему руки и ноги, его пустой взгляд.
Я должна была быть сильной, не ради Ясона или человечества, а ради всего, что я любила и помнила о брате.
— Читай, — сказал Сто Одиннадцатый. — Хочу слушать сегодня.
Он сел в кресло передо мной, вытянул ноги так, словно они в секунду отказали. Мне захотелось закрыть глаза. Теперь это зрелище было особенно невыносимым. Так невозможно терпеть последние часы перед наступлением праздника.
Я сказала:
— Сегодня я закончила свои "Письма к Орфею".
— Это хорошо. Завтра начнешь что-нибудь новое.
На самом деле, по большому счету, Сто Одиннадцатому было все равно. Он любил мой ритм, я нанизывала для него слова, как бусины на леску. Он понимал литературу, как музыку. Впрочем, это было хорошо. Я могла усыпить его. Раскрыв тетрадь, я сказала:
— Это будет нечто вроде эпилога.
— Начинай.
В голосе Сто Одиннадцатого не было раздражения, но я заметила слабую нотку нетерпения. Как нетерпение может быть слабым? У человека это безупречно сильное чувство. Я с наслаждением подумала, что чувства тварей притуплены, как у очень больных людей. Твари дефектны относительно нас по самой своей природе. Эта мысль отчего-то успокоила меня, и я начала читать:
— Перед тем, как обратиться к тебе сегодня, Орфей, я хотела рассказать тебе, как Гектор, храбрейший вождь Трои, обрел покой на руках своего отца, как Одиссей нашел свою Итаку и свою Пенелопу, столь же прекрасную, какой он оставил ее, как Полиник вступил в смертельную схватку со своим братом Этеоклом, как была спасена Персеем от верной смерти Андромеда, как Ио добралась до Египта и получила свое заслуженное облегчение, как Ясон спал под обломками "Арго" в ожидании последнего часа, как Тесей победил чудовищного минотавра, но забыл сменить паруса на победоносном своем корабле. Я хотела бы рассказать тебе все это, но героев Греции больше нет. Есть другие люди, другие герои, носящие те же имена, схожие и не схожие. Есть Гектор, который понимает о благородстве больше, чем люди, которые никогда не ошибались, смущенный, милый Гектор, заботившийся обо мне. Есть Одиссей, чье страшное горе поглотило его, у него нет ни Итаки, ни Пенелопы, но есть воля к тому, чтобы продолжать жить без них. Есть чудесный Полиник, наивный и светлый мальчик, которому так грустно, но который умеет сохранить среди всех своих бед здравый смысл, есть Андромеда, усталая, но всегда готовая помочь, серьезная, сильная женщина, без которой не было бы этой истории. Есть Ио, веселая, смелая героиня, присягнувшая на верность Ясону, которого больше интересуешь ты, чем золотое руно. Есть, в конце концов, твой друг Тесей, который знает цену жизни и никогда не позабудет сменить паруса. Спасибо им за то, что они существуют, потому что это значит, что любую историю можно переиграть, что любая история может стать неузнаваемой и новой.
Сто Одиннадцатый слушал по-особенному внимательно. Кажется, у меня получилось впечатлить его. Я сделала крохотную паузу, чтобы перевести дух, и в нее вклинилась музыка. Совершенно прекрасная музыка, равной ей не было. Виолончель уверенно солировала в кажущемся хаосе инструментов, придавала ему смысл и звучала, словно человеческий голос, столь тоскливый и сильный, что на глаза наворачивались слезы. Казалось, музыка была повсюду, она зазвучала так громко, словно началась с кульминации.
Тесей. Он все же помог мне, он знал, что ночью мне нужна будет его музыка, и он на самом деле не бросил меня, не отказал.
Сто Одиннадцатый приоткрыл рот, его поразило сочетание музыки и слов.
— Как...
У него не было верного выражения для этого чувства. Даже у меня не было. Музыка действительно настолько совпала с мелодией и смыслами произнесенного мной, что мне не верилось в это. Словно в спектакле, где режиссер долго сонастраивал все детали. Но мы с Тесеем едва знали о том, что делаем, и все же делали это друг с другом. Музыка была тончайшей нитью, протянувшейся от Тесея ко мне, и эта нить, я знала, поможет мне не утонуть. Какой эта музыка была грустной — в ней осталась вся тоска, что испытывал Тесей. Какой глубокой она была, я и не подозревала, что Тесей способен осознать нечто подобное. И в то же время, наряду с пронзительными нотами, которые раз за разом выхватывала из пустоты виолончель, было в музыке и нечто о жизни, которая была прекрасна, несмотря ни на что, и продолжалась. Я на секунду закрыла глаза, утонув в трагедии, которую принес с собой Тесей. Я была уверена, что музыка эта разносится далеко-далеко, и всякий, кто слышит ее, человек или тварь, благодарен за то, что она есть. Это было прекрасное исполнение невероятной вещи. Прежде я ничего подобного от Тесея не слышала. Должно быть, он хранил эту симфонию для особенного случая.