Где же ты, Орфей?
Шрифт:
Я замолчала, пытаясь понять, когда. Одиссей ответил за меня:
— Раз никто этого не заметил, то не будем заострять внимание. Итак, я обещаю выполнить свои условия договора, если сведения, которые предоставит мне вторая сторона, покажутся мне правдивыми.
— Ты это напишешь?
— Нет, конечно. Это же доказательство.
Мы снова играли. Одиссею не был страшен никакой суд (даже самосуд, на который никто бы не решился), потому что Первая любила, как он убивает. Одиссей говорил о своих убийствах свободно,
— Подтверждаю предложенные условия, — сказала я.
— Довольно нелепый канцелярит для писательницы.
А потом я развернулась к нему и все рассказала. Только языком трепать и умеешь, так бы Тесей ворчал. А что сказал бы Орфей я впервые не знала. Одиссей слушал меня очень внимательно. Он ни разу не перебил меня, даже когда я совсем запуталась в объяснениях Ясона. Когда я, наконец, закончила, Одиссей сказал:
— Не думаю, что Ясон — хороший человек.
— Он запутал тебя и заставил убивать. Я тоже думала, что он маньяк. Так ему и сказала.
— Никто меня не заставлял. Ясон просто хотел, чтобы я отстал от него. Я его преследовал, потому что мне нужен был ответ. Он сказал нечто неосторожное. Это привело к таким последствиям, потому что я был вне себя от горя.
И я подумала, что Одиссей продолжает говорить странным, отстраненным, канцелярским языком. И это значит, что ему больно, и за этими служебными конструкциями скрываются вещи невероятно страшные.
— Но я вправду думаю, что это хорошая идея.
— Только потому, что ты — серийный убийца?
— Нет, потому что я тоже способен на сострадание.
Я не была в этом уверена, но в то же время и опровергнуть не могла. Я вся была напряжена и смотрела на Одиссея, его же улыбка была опустошенной, словно он был где-то не здесь.
— Так ты хочешь этого или нет? — спросил он. Прозвучал вопрос так, словно Одиссей задавал его в постели. Впрочем, так звучали многие его вопросы. И я подумала, насколько в его идее убийства важна сексуальность. Но ответ я искать не стала, он вел в глубину мне неинтересную и очень-очень страшную. Одиссей взялся научить меня, и я старалась не думать о том, что руки, направляющие меня, совершали нечто большее, чем символическое убийство подушек.
Их на кровати было много, и чем больше мы их уничтожали, тем больше пуха становилось вокруг, так что казалось, будто наступила зима. Одиссей учил меня бить в шею.
— Только не спереди, — сказал он. — Иначе случайно можешь сделать ему трахеотомию. Тебе ведь необходимо, чтобы твой брат умирал.
— Но не умер, — сказала я. — Не-живой король. Это не значит мертвый.
Одиссей снова и снова учил меня заносить руку и бить, я чувствовала себя увереннее, но Одиссей говорил:
— На самом деле не думаю, что этому можно научиться за один день и на подушках.
Сердце мое не было с ним согласно. Оно билось сильно и
— Ты предлагаешь мне учиться на живых людях?
— Кто я такой, чтобы что-либо предлагать. Держи руку выше и представь, что бьешь в артерию. Тебе нужна будет большая сила. Нож слишком брутальный способ для тебя.
Но пистолета у меня не было, а отравить Орфея я не могла, ведь Сто Одиннадцатый не ел, о том, чтобы попытаться его задушить я и думать не смела — у меня не будет ни сил, ни времени.
Я чувствовала себя так, будто занималась спортом весь день — руки и плечи очень болели, и я вся взмокла, а моя прическа растрепалась. В конце концов, я легла на кровать и увидела, что стемнело. Я смотрела на мир снизу вверх, хорошо что луна была круглая и на нее можно было глядеть с любой стороны. Я попыталась отдышаться. Одиссей сказал:
— Чувствуешь себя более подготовленной?
— Чувствую себя усталой.
— Я предупреждал.
— Но уверенной.
— Это странный побочный эффект.
Одиссей лег рядом, хотя усталым он не выглядел. В нем сохранилось то странное, звериное изящество. Он поднял руку, и свет луны коснулся его ногтей. Эта рука приносила смерти.
Мои слабые руки не были на это способны (и я не жалела). Но сегодня я должна была быть сильной единственный раз.
— Ты не передумала?
Я только покачала головой, а потом повернулась к нему.
— Спасибо тебе, Одиссей. Ты много сделал для меня сегодня.
— Хорошо. Знаешь, я вправду хочу, чтобы у тебя все получилось. Мы с тобой и еще со многими людьми на Земле объединены. Мы потеряли наших близких. И если ты обретешь своего брата, это будет утешением для меня.
Хотя Одиссей, конечно, никого уже не вернет. Эмпатия — это благородство души, способность чувствовать не только чужую боль, но и чужую радость, как свою.
Когда я прощалась с ним, он выглядел очень человечным, и мы обнялись. Он сказал:
— Хорошей ночи, Эвридика.
И в этом снова была сладкая насмешка, от которой к тому же пахло кровью. Я в последний раз взглянула на его пустую комнату и вышла. Было очень символично, что большое пространство его жилища ничем не было заполнено.
Такая пустая душа.
Я возвращалась, стараясь не думать о том, что мне предстоит сделать совсем скоро. Но чем ближе к дому я подходила, тем неотвязнее становились эти мысли. Так что я была рада встретить у двери Полиника.
— Я пришел поговорить.
— Я так и подумала.
Голос мой оказался лишен всякого выражения, словно говорила не я. Глаза Полиника стали взволнованными, и он еще сильнее, чем обычно, напомнил мне щенка. Я сказала:
— Пойдем-ка в сад. Я расскажу тебе кое-что.