ГенАцид

Бенигсен Всеволод

– Ну и?

– Да не... тут че-то такое... как-то странно писано, – продолжал капризничать Сериков. – Хитро больно. Да и потом... я это... стихи не люблю.

И посмотрел в зал. Зал молчал, хотя по лицам было видно, что стихи не любит не он один.

– Ишь ты! Стихи он не любит, – последовав примеру Серикова, обратился в зал Черепицын.

– Не люблю, – окончательно заупрямился Сериков. Тут даже Пахомов вышел из себя.

– А что ты любишь? Может, тебе трактат Ломоносова «О сохранении и размножении российского народа» дать?

Сериков, хоть и не понял, что ему предлагает Пахомов, но ехидность в словах

последнего уловил, а потому насупился и опустил голову.

Зал с интересом наблюдал за перепалкой на сцене. Происходящее на ней напоминало какую-то провинциальную театральную постановку. В театре из большеущерцев никто не бывал, но по телевизору что-то видели и полагали, что разговоры на сцене ведутся именно через обращение в зал. Знающие упертый характер Серикова начали потихоньку делать ставки. Кто-то считал, что Сериков не уступит, кто-то, наоборот, считал, что «эти трое» его «сломают». Майор Бузунько понял, что если упустить момент, процесс может пойти в направлении крайне нежелательном, а то и вовсе зайти в тупик. Надо брать инициативу в свои руки.

– Значит так, граждане и товарищи. Если тут какие непонятливые, то объясняю еще раз. Указ президента не обсуждается. Баратынский, хератынский – учи, и все. Я доступно мысль излагаю?

Народ зашевелился, но возразить было нечего.

– Ладно, Сериков, не выёживайся, – крикнул наконец кто-то из зала. – Бери, чего дают, потом, если че, обменяемся.

– Никаких «обменяемся»! – хлопнул ладонью по столу Черепицын. Бузунько с Пахомовым вздрогнули. – Вам товарищ майор про указ президента, а вы тут базарную лавочку устроили? Я сегодня Поребрикову во-о-о-т такую книгу дал, – Черепицын ладонями рук изобразил немыслимо толстую книгу, – и он даже спорить не стал. «Будет сделано», – сказал он. Вот так, по-военному, по-простому. И это – Поребриков, не чета тебе, Сериков. Матери б постыдился. Она, вон, не выкобенивалась, как ты. На этом дискуссию будем считать закрытой. Давай, расписывайся, и марш со сцены.

Посрамленный примером матери, которая «не выкобенивалась», а также сравнением с Поребриковым, которого, как уже было сказано, уважали в деревне все без исключения, Сериков молча поставил свою подпись и сошел со сцены.

– Следующий, – невозмутимо объявил Черепицын. «Главное, сейчас не спотыкнуться», – подумал Бузунько и, чтобы скрыть напряжение, заложил руки за спину и отвернулся к окну.

Третьим на сцену поднялся Гришка-плотник.

– Здорово, Гриша, – бодро поприветствовал подошедшего Черепицын.

– Да хрен ли тут ёпт! – не то зло, не то дружелюбно ответил Гришка.

И протянул руку за своей порцией. Но в тот момент, когда Пахомов вложил в Гришину пятерню небольшую книжку, Черепицын ухватил Гришку за кисть.

– Ты про пятьсот рублей-то не забыл, а? – зловеще и негромко процедил он сквозь зубы.

Гришка попытался выдернуть руку, но сержант держал ее крепко.

– Хрен на! – неожиданно осклабился Гришка. – Щелкал чуглублуд гумливый фуялом, да, видно, нах, клю-бальник перекосоёбило.

И снова дернул рукой.

– Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, – снова зашипел участковый. – Я те твой клюбальник так перекосоёблю, что глаз не досчитаешься.

– Подгребало, ёпт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! – гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя.

Сержант

зло отшвырнул Гришкину руку от себя:

– Ну гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись!

– Ну что там за задержка? – нарочито грозно произнес Бузунько, повернувшись к сцене.

– Да все нормально, – фальшиво добродушно откликнулся Черепицын, кинув на Гришку зловещий взгляд.

Гришка проигнорировал мимический выпад сержанта и с достоинством победителя спустился в зал.

«Этак мы, блин, до ночи провозюкаемся, – с тоской подумал Пахомов. – А я с утра даже пожрать толком не успел».

Дальше, впрочем, все пошло живее. Никто не привередничал, рожу не кривил и в диалог понапрасну не вступал.

Была, правда, небольшая заминка, когда на сцену поднялся гастарбайтер, таджик Мансур Каримов. Никаким гастарбайтером он уже давно не был – получил год назад долгожданное российское гражданство, но так уж его называли за глаза большеущерцы. Называли, кстати, без тени снисходительности или враждебности – Мансур был человеком приличным, добродушным, а главное, не слишком религиозным и не чрезмерно трудолюбивым. Последние два пункта особенно пришлись по душе большеущерцам, ибо на всякое излишнее рвение, в религии или в работе, особенно у чужака, они реагировали нервно, расценивая это как скрытый намек на их собственную апатию и лень.

Российское гражданство Мансур получил благодаря фиктивному браку с россиянкой, но, невзлюбив большой город, подался вместе с маленькой дочкой от первого брака в провинцию и прописался в Больших Ущерах.

Большеущерцы иногда звали Мансура для удобства Суриком, против чего последний не возражал.

Единственно, что слегка смущало местное население, это его чудовищный русский. Великий и могучий давался Мансуру таким напряжением сил и воли, что при разговоре с ним казалось, что и не говорит он вовсе, а борется с каким-то неведомым зверем, поселившимся у него во рту. Он неимоверно коверкал русские слова, путал роды и игнорировал падежи, обильно приправляя это малосъедобное жаркое гарниром из таджикских слов и своим неискоренимым акцентом. Но так как Гришку-плотника большеущерцы понимали немногим лучше, то и здесь Мансур оказался вполне приемлемым вариантом.

Однако президентский указ за номером 1458 застал беднягу врасплох. Поднимаясь на сцену, он готовился к худшему. Во-первых, он не совсем понимал, что происходит. Во-вторых, он боялся и избегал всякой публичности, а тут ему предлагалось на несколько секунд оказаться в центре внимания. От волнения он даже вспотел и теперь постоянно вытирал рукой свой смуглый лоб. Получив книжку из рук Пахомова, Мансур слегка поклонился в знак благодарности, решив, что его, как и всех большеущерцев, за что-то награждают. Но Черепицын быстро вернул его на землю.

– Ты понял, Мансур, какая задача перед тобой стоит?

– Да. То есть нет.

– Да или нет?

Мансур сглотнул предательский комок.

– Не совсем. – А затем добавил уже более решительно: – Нет.

Пахомов, заметив волнение Мансура, посмотрел ему в глаза и произнес предельно спокойно и четко:

– Это книга. Ты должен выучить.

– Всю? – с ужасом выдохнул Мансур.

– Нет. Только то, что помечено.

– Там, где бумажка лежит, – добавил Черепицын.

– А сможешь? – спросил Мансур.