Генерал Ермолов
Шрифт:
Ермолов высоко ценил, даже преувеличивал полководческие способности Беннигсена, несмотря на его пагубную нерешительность; проявленную в минувшей войне с французами. Барон Леонтий Леонтьевич был приятельски знаком с отцом Ермолова, знал самого Алексея Петровича с ребячества. И случалось, держал его на коленях. А затем с персидского похода графа Зубова и своего губернаторства в Вильно покровительствовал ему и поддерживал в трудные времена…
Между тем солдаты, бросив шавцевать, с криком «ура!»
окружили главнокомандующего. Кутузов, переждав возгласы восторженного приветствия, обратился к ним:
— Братцы! Вам придется защищать землю родную, послужить верой и правдой до последней капли крови. Надеюсь на вас. Бог вам поможет. Отслужите молебен.
Кутузов говорил просто, языком, доступным всем. Единодушное «ура!» вновь загремело, провожая светлейшего к дрожкам. Главнокомандующий подозвал к себе Ермолова и повелел, не изменяя положения войск, отвести левое крыло 1-й армии, в самом месте ее соприкосновения со 2-й, довольно далеко назад. Этим, как понимал Ермолов, устранялась опасность внезапных атак во фланг 1-й армии скрывающегося в лесу неприятеля и возможность быть им обойденной.
Шевардинский бой убедил Кутузова, что общий левый фланг войск слабо укреплен, и он выдвинул к Утице 3-й пехотный корпус Тучкова. На главные позиции от Шевардина отошла 27-я дивизия Неверовского. Свою квартиру Кутузов перенес из Татаринова в селение Горки, на новой Московской дороге, между 6-м и 4-м корпусами.
Возвращаясь в ставку, фельдмаршал сказал своим офицерам:
— Французы переломают над нами свои зубы. Но жаль, что, разбивши их, нам нечем будет доколачивать…
Жаль…
Перед вечером, исполняя повеление Кутузова, Ермолов приказал коиноартиллерийской роте 2-й пехотной гвардейской дивизии, у которой хранилась икона Смоленской божьей матери, пронести ее по лагерю. «Священнопобедпые венцы от Христа прияша…» — летело над полем, и дым кадильниц мешался с дымом пороховым. В день преставления Сергия, Радонежского чудотворца, благословившего кшт ш Московского на битву с ордами Мамая, начальник и осидаты укрепились молитвой, готовясь противостоять полчищам, сжавшим разгромить Россию.
Наступавшее сражение не могло походить на битву обыкновенную. С одной стороны пароды чуть не всей Европы, различные обычаями, нравами, языком, стремились сломить последнюю препону для довершения всемирного прзооладания завоевателя и, может быть, для водружения его знамен за Уралом. С другой стороны стояли русские, ровные по чувству и крови, а за ними были их дома и семьи, моги ты предков, Москва и вера отцов.
Солдаты точили штыки и отпускали сабли; артиллеристы передвигали орудия, избирая для них выюднейшие места; генералы и полковые начальники говорили солдатам о великом значении наступавшего дня. Один из них сказал:
«Ведь придется же умирать под Москвою: так не лучше ли лечь здесь?» Наступил вечер. Поднялся ветер и с воем гудел по бивакам. Сторожевые цепи одна другой протяжно посылали отголоски. На облачном небе изредка искрились звезды. Мало кто спал обычным сном в эту ночь. Ермолов вовсе не сомкнул глаз.
Поздно за полночь вернулся он из главного штаба на место ночлега — в простой овин, который занимал вместе с начальником артиллерии 1-й армии Кутайсовым и дежурным генералом Кикиным. Они рассуждали о том, что на этом поле вверяется жребию участь Москвы, а возможно, и России, ч го многим из тех, кто бодрствует пли дремлет сейчас, не суждено будет дожить до завтрашнего вечера.
— Нот, господа, — сказал двадцативосьмилетний Кутайсов. — Я всегда иду смелее вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится, а смерти не минуешь!
Ермолов любил молодого генерала за пылкость нрава и одаренность натуры: Кутайсов знал в совершенстве шесть языков, писал стихи по-русски и по-французски, отлично рисовал и обладал большой эрудицией в военном деле. Оп вллянул Кутайсову в лицо и вдруг содрогнулся, встретив неподвижный, странный взгляд, в котором, казалось бы, виделся отпечаток неизбежной судьбы. Алексей Петрович вспомнил о давнем пророчестве монаха Авеля, угадавшего в нем дар предвидения. И сейчас, глядя в глаза Кутайсову, он проговорил как бы против собственной воли:
— Мне кажется, завтра тебя убьют…
Пораженные этими словами Кутайсов и Кикин молчали; не сказал больше ничего и Ермолов, прислушивавшийся к звукам затихающего лагеря. Все было спокойно на позиции русских. Но ярче обычного блистали огни неприятельские, и в стане французов раздавались приветствия Наполеону, разъезжавшему по корпусам.
Разноплеменная армия, завлеченная в дальние страны хитростями великого честолюбца, имела нужду в возбуждении: надо было льстить и потакать страстям. Наполеон не жалел ни вина, ни громких слов, ни лести. Его озабочивала только мысль: не отступит ли Кутузов без сражения? Окончив обозрение русских позиций, он расположился в своей палатке, влево от столбовой дороги, между Бородином и Валуевом. Мучительное беспокойство прерывало сон Наполеона. Он беспрестанно подзывал своих приближенных, спрашивал, который час, не слышно ли какого-либо шума, и посылал осведомиться, на месте ли неприятель.
С заблестевшей зарей Наполеон был уже на ногах. Он указал на нее адъютантам и воскликнул:
— Вот оно, солнце Аустерлица!
Но солнце теперь было против французов. Оно всходило со стороны русских и ослепляло незваных пришельцев.
Было темно, когда Ермолов услышал выстрел, пущенный из русского тяжелого орудия. На батарее, впереди Семеновского, солдатам во мраке показалось, что приближается неприятель. Но враги еще не двигались, и после первого выстрела все смолкло.
Ермолов поднялся и в сопровожденин Кикина направился на батарею за деревней Горки. Там уже находился Кутузов. Один, не предупредив свой штаб, он обозревал при свете догоравших биваков бранное поле и армию, становившуюся в ружье.
Вскоре прибыли Барклай-де-Толлп, Беннигсен, начальник правого фланга Милорадович и командующий центром Дохтуров, ближние корпусные командиры со своими штабами.
Солнце поднималось, исчезали длинные тени, светлая роса блестела на лугах и полях. Погода была прекрасная.