Генерал Ермолов
Шрифт:
— Вы боитесь отступления через Москву… А я смотрю на это как на провидение — это спасет армию. Наполеон, словно бурный поток, который мы еще не можем остановить.
Москва будет губкой, которая его всосет…
Из всех русских генералов лишь один Кутузов мог оставить неприятелю Москву, не повергнув государство в глубокое уныние. На этом совете вновь подтвердилась неоспоримо великая истина, что в Отечественной войне Кутузов был сущей необходимостью для России.
— С потерею Москвы не потеряна еще Россия, — размышлял вслух фельдмаршал. — Первою обязанностью ставлю себе сохранить армию, сблизиться с теми войсками, которые
Генералы тихо разошлись, и фельдмаршал остался один.
Он ходил взад и вперед по избе, когда вошел полковник Шнейдер, находившийся при нем безотлучно двадцать лет.
Пользуясь правом свободного с ним разговора, он старался рассеять фельдмаршала и заводил речь о разных предметах.
Слова его, однако, оставались без ответа.
— Где же мы остановимся? — спросил Шнейдер наконец.
Будто пробужденный вопросом, Кутузов подошел к столу, сильно ударил своим пухлым кулаком и с жаром сказал:
— Это мое дело! Но уж доведу я проклятых французов, как в прошлом году турок, до того, что они будут лошадиное мясо есть!..
Успокоившись, фельдмаршал принялся отдавать приказания о движении войск на рязанскую дорогу. При этом он запретил начальнику интендантской службы генералу Ланскому перевозить продовольствие с калужской дороги, куда Кутузов загодя, еще после Бородина, распорядился направить хлебные запасы. Милорадовичу велено было командовать арьергардом.
Всю ночь Кутузов был чрезвычайно печален и несколько раз принимался плакать. Как полководец, он видел необходимость уступить врагам Москву. Но, как русский, мог ли он не болеть о ней?..
До зари 2 сентября, в понедельник, обозы и артиллерия потянулись в Москву; на рассвете последовали за ними пехота и конница. Армия шла двумя колоннами: одна под командою генерал-адъютанта Уварова — через заставу и Дорогомиловский мост (при ней находился Кутузов); другая под начальством генерала Дохтурова — через Замоскворечье и Каменный мост. Далее путь их лежал к Рязанской заставе.
Накануне к Ермолову явился незнакомый артиллерийский штабс-капитан — крепкий белокурый красавец с холодными голубыми глазами, в мундире из толстого солдатского сукна и Георгием в петлице.
— Ваше превосходительство! — твердо сказал он. — Обращаюсь именно к вам по тому уважению, каковым пользуется в армии имя ваше. Представьте меня его светлости.
Я хочу остаться в Москве, в крестьянской одежде, собирать сведения о неприятеле, вредить всеми способами французам и, если представится возможность, убить Наполеона…
Все это было сказано так обыденно и просто, что у Ермолова закралось сомнение: уж не душевнобольной ли перед ним?
— Ваше имя? — впиваясь глазами в офицера, спросил он.
— Штабс-капитан Александр Фигнер.
— За что награда?
— Измерил ширину рва Рущукской крепости перед штурмом, — так же просто сказал штабс-капитан.
Ермолов доложил о нем Кутузову, и фельдмаршал, хоть он и был очень занят, ласково принял Фигнера, поблагодарил его, обласкал и обещал употребить
Между тем Ермолов получил повеление ехать к Милорадовичу с приказанием насколько возможно дольше удержать неприятеля, дабы вывезти из города тяжести. «Сколько бесстрашных духом сынов России!» — размышлял он в пути, вспоминая встречу с Фигнером. У Дорогомиловского моста Алексей Петрович встретил Раевского, которому и передал повеление главнокомандующего. Сойдя с лошади, геыералы глядели на Москву и грустили, думая о выпавшей ей судьбе.
Переправы, тесные улицы, большие обозы, многочисленная артиллерия, толпы спасавшихся бегством жителей — все это так затрудняло движение, что армия до самого полудня не могла выйти из города. Ермолов покидал Москву одним из последних. В то время как арьергард задерживал Мюрата, он ехал вместе с адъютантом Граббе по бесконечным улицам, мимо высоких зданпй, которые, казалось, вымерли.
На пути из края в край обширнейшего города встретил Алексей Петрович всего человек семь или восемь, оборванных, с подозрительными физиономиями. Было убийственно тихо. И лишь стоны раненых надрывали душу. Многих искалеченных героев Бородина не успели вывезти из столицы.
Ермолов думал о том, с каким негодованием восприняла это армия. «На поле брани, — рассуждал он с собой, — солдат иногда видит оставленных товарищей. Но там, под огнем, другое дело. Его сиятельству Ростопчину следовало бы позаботиться о несчастных заранее. И в каком положении находились они здесь все это время! В Москве, где все возможности окружить заботой воина, жизнью жертвующего во имя Отечества, богач блаженствует в неге и гордые чертоги его возносятся под облака, а воин, герой? Он омывает своей кровью последние ступени его лестницы или истощает остаток сил на каменном полу его двора! О, жестокосердие вельмож, о, равнодушие богатства! Нет, я никогда не покину благородное сословие неимущих, чтобы не зачерствела душа, чтобы не оглохнуть к чужим страданиям…»
Приближаясь к Рязанской заставе, Ермолов стал нагонять москвичей, поодиночке или группами покидавших родной город. Толпы делались все гуще и гуще, превратившись наконец в сплошную массу. Исход из Москвы являл картину единственную в своем роде — ужасную и вместе с тем комичную. Там виден был поп, напяливший на себя одна на другую шесть или восемь риз и державший в руках тяжелый узел с церковной утварью; тут четырехместный oтромный рыдван еле тащили две лошади, тогда как в иные Легкие дрожки впряжено было их пять или шесть; здесь сидела в тележке дородная мещанка или купчиха в парчевом наряде и жемчугах — во всем, чего не успела уложить. Конные и пешие валили валом, гнали коров и овец, собаки в необычайном множестве следовали за великим побегом, и печальный вой их, чуя горе, сливался с мычанием, блеянием, ржанием, криками и детским плачем…
У перевоза через Москву-реку Ермолов нашал часть войск, задержанных на мосту обозами и экипажами, толпившихся в страшном беспорядке. Пушечные выстрелы со стороны Москвы усиливали панику. Начальники, не зная об истинном замысле неприятеля, торопились и не могли переправить свои части. Из коляски, даже не решаясь подъехать к мосту, беспомощно взирал на это столпотворение лейб-медик Александра I баронет Вилье.
— Боже мой! — закричал он, завидя Ермолова, которого знал еще со времен Аустерлица. — Мы погибли! Мы все саанем добычей французов!