Генерал Ермолов
Шрифт:
15 сентября армия выступила из Красной Пахры в Тарутинский лагерь. Мюрат несколько раз производил внезапные налеты: самый значительный бой произошел 17 сентября под Чириковым, где был взят в плен начальник штаба Мюрата генерал Феррье. Мюрат просил об освобождении его под честное слово, но Кутузов ласково отказал. 20 сентября русские войска перешли реку Нару и вступили в Тарутинский лагерь. Фельдмаршал приостановился на высоком берегу Нары и, словно предрекая будущее, произнес:
— Отсель ни шагу назад!
Вместе с Матвеем Ивановичем Платовым Ермолов квартировал
Алексей Петрович чтил Коновнпцына как отлично храброго и твердого в опасности военачальника, но не видел я нем ровно никаких способностей штабного работника. Подтверждение не заставило ожидать себя долго. Когда Коновдицын стал получать от Кутузова бумаги, то, не умея вникать в них, тотчас отсылал Ермолову, прося класть резолюции. Тот вначале исполнял его просьбы, но затем, выведенный из терпения частыми присылками большого количества бумаг, принялся возвращать их в том виде, в каком получал. Однако дежурный генерал не унимался. В концо концов Ермолов отправил ему резкую записку: «Вы напрасно домогаетесь сделать из меня вашего секретаря». Коновницын явился тогда к Кутузову с заявлением, что возложенная на него должность выше его сил и что «Алексей Петрович ругается и ворчит», Рассерженный фельдмаршал вызвал к себе Ермолова.
Господский дом князя Волконского, прекрасной архитектуры, в котором размещалась главная ставка, был заполнен военными, а цветник перед крыльцом весь истоптан лошадьми. Однако сам Кутузов занял простую избу в три окна, составлявшую его столовую, приемную, кабинет и позади перегородки спальню. Насупротив светлейшего, в просторной пятистенке, жил Беннигсен, проводя время праздно и угощая ежедневно роскошным обедом свою многочисленную свиту. Простак и рубака, Коновницын находился подле Кутузова, в курной избе в два окна на улицу.
Войдя в горницу, над дверью которой мелом было начертано: «Главнокомандующий», Ермолов увидел Кутузова, уместившего свое полное небольшое тело на складном стульчике. Он был в коротеньком сюртуке, имея, по обыкновению, шарф и шпагу не по-уставному, через плечо. Рядом, на крестьянской лавке сидел Коновницын, лицо которого выражало растерянность.
Завидя Ермолова, Кутузов закричал, передразнивая их с Коновпицыным:
— Один уверяет, что не может, а другой все может, да не хочет! Я о вас обоих напишу государю…
— Ваша светлость, — отвечал Ермолов, — штабная работа мне противна, и я прошу направить меня во фронт.
— Не я тебя назначал, а государь, следовательно, не мне и отменять его распоряжения, — остывая, сказал Кутузов.
…Ермолов ехал Тарутинским лагерем, мало-помалу освобождаясь от гнетущих мыслей. В землянках и шалашах играла духовая и роговая музыка, звучали песни. Тихая погода, приятное зрелище заходящего солнца возбуждали надежду и радость. Еще
— Что произошло с Карлом Двенадцатым, то и с Наполеоном Карловичем случиться может, — говорили они новобранцам у курящихся биваков, — ежели постоять грудью, до последней капли крови…
Ермолов отправился в расположение артиллерийской роты штабс-капитана Горского и, застав его приятельски беседующим с подчиненными, встал поодаль, чтобы не смутить батарейцев своим внезапным появлением.
— Слышите, друзья мои, — рассуждал ветеран. — Вы небось думаете, что все французы умны? Образованны? Вздор!
Поболтать о гтустяках красно, повр?ть л?дно о небывалом, поплясать, как прыгает сорока, — это их дело. А знать настоящее? Э, нет, у них в голове путаница! Да и самые их разум пики-то, коль коснется до святой нравственности, так вот слышите, господа, в этих делах они хуже моего слуги Потапки. Славны бубпы за горами! А наши-то большие богачи от нпх без души. И детей-то своих отдавали им в паученье, и без француза-компаньона дом не дом. А французто иной, слышите, друзья мои, был кучером да лакеем во Франции, а у нас стал во всем учителем. Хороши ж будут детки господ богачей! Знатные будут внуки! Будет прок — дожидайся!
— Позвольте, Степан Харитонович, — возразил один из молодых офицеров, — как же это? По-вашему, не должно знать паук? А ведь и сам Суворов говаривал: «Ученье свет, а неученье — тьма».
— Так, истинно так! — отозвался Горский. — Да, слышь ты, тте понял ты меня и не проник в золотые слова батюшки Александра Васильевича. А он тут же добавлял: «Дело мастера боится…» Наука и познания нужны и необходимы.
Ты должен знать непременно историю Отечества, всемирную историю, географию, статистику, знать науки — математику, рисование, черчение планов, инженерное и артиллерийское искусство и понпмать для необходимости — слышь ты, — для одного дела языки иностранные. И все это нужно, необходимо. Но сынкам богачей и бояр передавали ли все это в совершенстве учителя-французы? Нет! Они и самп того не зттгли. Это, слышь ты, наемники, и самый лучший из них, из иностранцев, водь пе знает нас, нашего характера, нашей Руси и, презирая все русское, образовывал дитя по своему уму-разуму заграничному. И вот этот выросший боярпч стал не то русский, не то иностранец: о своей матери-России ничего вовсе не знает. О ней у него — так темно, о все заграничное — светло. И от этого в душе его не явится любовь к своему Отечеству, а явится презрение к народу русскому…
А-Ай да Харитоныч! Аи да хват!» — одобрительно думал Ермолов, снова ощущая, как далеко ушел сам он душой от прежнего себя, того безусловного приверженца французских идей и мыслей, каким был в смоляничской «галере» у Каховского. Он хотел уже ЕЫКТИ из своего укрытия, когда ктото тронул его за плечо. Адъютант Фонвизин почтительно ц вместе с тем с принятой у Ермолова почти семейной простотой доложил:
— Алексей Петрович, я вас насилу отыскал… Вас разыскивает какой-то странный крестьянин… Он пригнал крупную партию пленных… Говорит, важные сведения…