Генерал-фельдмаршал Голицын
Шрифт:
«Настоящий дипломат: и виду не показывает своего недовольства!» — с уважением подумал фон Витцум о русском боярине и тут же сообщил Борису Петровичу, что его повелитель рад будет видеть полководца, взявшего Кази-Кермень, в своем краковском замке. Борис Петрович с благодарностью склонил голову — он беспокоился только о встрече со своей спасительницей Кристиночкой и о царских мехах.
Свидание Бориса Петровича с прекрасной пани Кристиной состоялось в тот же день.
В удобной венской коляске, предоставленной все тем же неугомонным фон Витцумом,
— Я все уже знаю о вас от своей жены, пан воевода. Какое безобразие! Эти проклятые саксы ведут себя в Речи Посполитой словно они у себя дома в Саксонии!
По словам Замойского Борис Петрович сразу заключил, что все симпатии гетмана на стороне французской партии, и решил вести себя осторожно с этим старым лисом.
— Как жаль, что царь Петр поддержал дебошана Августа. Поверьте моему опыту, этот круль принесет еще много горя Польше и России. Ведь и он, и его советник, попрыгун Витцум, оба они без царя в голове! — болтал старый пан.
— Ну, зачем же ты так резко, Ян, говоришь об этом весельчаке фон Витцуме. Ведь он, в конце концов, сразу освободил по моей просьбе нашего московского гостя. — Пани Кристина появилась в дверях во всем парижском блеске: в цветном шелковом платье, высоком парике, с кокетливой мушкой на щедро нарумяненном лице.
«Да, это совсем не та Кристиночка, которую десять лет назад я навещал по ночам…» — подумал Борис Петрович, склоняясь и целуя белоснежную руку знатной пани. Только вот глаза, карие, смеющиеся глаза блестели по-прежнему весело и озорно.
За столом, накрытым в зальчике, отделанном по самой последней моде (пани Кристина через принца Конти была принята ко двору самого Людовика XIV и нагляделась на версальские покои и обычаи), речь шла о войне с турком. Борис Петрович в какой раз повторял свой рассказ о взятии Кази-Керменя, а старый пан вспоминал, как он бился в рядах золотых гусар Собесского под Веной.
— Да, король Ян был великий полководец! После виктории под Веной турки уже не страшны Европе! — заключил Замойский свои воспоминания.
— К тому же он был и великим государственным мужем. Я ведь вел с ним переговоры о вечном мире между Россией и Польшей и ведаю мудрость этого государя, — поддержал Шереметев.
— Но, поверьте, панство никогда не согласится с передачей Киева московитам, — вспыхнул вдруг Замойский, по всему видно хорошо осведомленный о тех переговорах и о роли Шереметева при ратификации вечного мира.
— Московия нынче именуется Россия, и Россия никогда не возвернет вам Киев, — спокойно ответил Борис Петрович горячему пану. А про себя подумал, как хорошо, что ныне на троне сидит круль Август, а не французский принц, который сразу окружил бы себя такими горячими панами, как Замойский, а через год-другой, заключив мир с султаном, всенепременно начал бы войну с Россией за Киев.
Словно догадавшись о мыслях гостя, пани Кристина снисходительно улыбнулась:
— Не обращайте внимания на шумные слова моего мужа, пан воевода. Он, как и все панство, только шумит, а не воюет. Скажите лучше, вы ведь едете сейчас в Краков к королю Августу, а оттуда в Вену к императору и дале в Рим к самому Папе? — И когда Шереметев согласно склонил голову, добавила: — Мне не надо от вас никакой благодарности, боярин, за ваше вызволение, расскажите только королю Августу, что мы, Замойские, теперь с ним.
А прощаясь, туманно молвила:
— Что поделаешь, мой рыцарь, король Август — пока наше настоящее, но надолго ли продлится это пока?!
«А шейка-то у Кристиночки ныне полновата…» — отметил Борис Петрович, когда, подарив таки хозяйке королевского горностая, набросил ей на плечи дорогой мех.
Снова этот мех пани Кристина примеряла уже в своем будуаре и усмехалась: «У моего рыцаря хороший вкус — ведь горностай — знак власти. И, по правде, власть ныне для меня дороже всех амуров. Хотя, признаться, боярин и сейчас мужчина в полном соку!»
С тем они и расстались, чтобы не видеться еще десять лет.
По дороге в Краков Шереметев и Голицын сидели в королевской многоместной карете вместе с фон Витцумом, который был сама любезность, стараясь, чтобы знатные московиты забыли о злосчастном происшествии в Подзамче. Впрочем, русские о том и не напоминали, да и забавно им было слушать трескотню легковесного камергера, мысли которого так и порхали с одного предмета на другой. Но с особливой охотой камергер повествовал о своем государе.
— О! Король Август недаром слывет в народе силачом. Он легко сгибает и разгибает серебряное блюдо.
— Говорят, он может одолеть за один присест целый бочонок ренского? — не без ехидства спросил князь Дмитрий.
— Пожалуй! — согласился фон Витцум. — Но наш король отважен не только за столом и в постели, но и на поле битвы. Еще кюрфюрстом, когда он командовал саксонскими гренадерами в имперских войсках, то славно побил турок в Семиградье.
— Даже в Москве ведомо, что саксонская пехота лучшая в Европе, кроме шведской… — любезно согласился Борте Петрович.
— Ха, шведы! Дай срок, и они побегут перед нашим королем и его храбрыми саксонцами! — вырвалось вдруг у фон Витцума.
Князь Дмитрий внимательно посмотрел на камергера, и тот завертел головой, понимая, что проговорился о чем-то важном.
— Наслышаны мы в Москве и об амурных подвигах саксонского героя! — выручил фон Витцума Борис Петрович.
— О, в любовных баталиях мой государь превзошел самого Геркулеса! Уж кто-кто, а я об этом лучше всех знаю, — развеселился фон Витцум, — при всех дворах ведомо, что у короля было уже пятьсот метресок, и с каждой он приказывал писать портрет. В Цвингере у него настоящая галерея красавиц. Будете в Дрездене, я сам покажу вам этот тайник.