Генерал террора
Шрифт:
— Нижние двери! — думая об этой последней в судьбе поручика ране, не позабыл напомнить.
Но юнкера и без его подсказки баррикадировали пролом, сделанный Патиным. На той стороне уже стучали приклады и грохали выстрелы. Дубовую дверь прошить, конечно, не могли, а пролом был хорошо завален. И всё же...
— Вломятся! — запаниковал зажимавший живот юнкер.
Савинков хотел сказать, что ему-то уж теперь всё равно — с распоротым животом да без всякой медицины долго не живут, — но пожалел мальчишку:
— Прежде чем вломятся, мы успеем уйти. Берите каждый по две винтовки и патроны — за мной!
— А раненые?.. — уже из своих юнкеров не выдержал кто-то, не решившись сказать: убитые.
— Вас сколько, мои молодцы?
— Шестеро... — был несмелый ответ.
— А раненых, — он выдержал всё-таки это ненужное слово, — двенадцать. Тринадцатым — поручик. Вам восьмерым, а среди вас есть... слабые, — деликатно напомнил он, — тринадцать мужиков не унести. Выбирайте: или так нужные нам винтовки — или ваши товарищи?
Мёртвыми он опять назвать их не решился. Ведь перед ним были, в сущности, мальчишки. Они молчали, борясь с долгом и дружбой.
— За мной! — освобождая их от муки, подхватил Савинков в одну руку две винтовки, а в другую ящик с патронами.
Юнкера последовали его примеру, не зная, куда он их ведёт. А он-то знал — знанием более чем десятилетней давности... В 1906 году было — во-он когда! После неудачного покушения на нижегородского губернатора. Теперь-то он знал, что выдал их всех с потрохами Евно Азеф, — после общего бегства рассыпались по разным путям; он выбрал Рыбинск. Мысль простая: пробраться по Волге до Морозова, только что на волне революции вышедшего из Шлиссельбурга. Но ему на целую неделю пришлось спрятаться в Рыбинске, именно в подвалах этой каменно затаившейся биржи; спасибо, сын купецкий, наперекор папаше пошедший в террористы, вывел потайным ходом. Он, как крот подземный, вылез тогда в недалеко отстоящий главный здесь собор, где шла воскресная служба... Неужели и сейчас?
Пути Господни и сроки Господни неисповедимы! Служил всё тот же батюшка, казалось, и не состарившийся, — куда ему дальше стареть, — служил, в отличие от прошлых лет, почти при пустом храме. Он даже не удивился, когда Савинков, пока один и без винтовок, вылезал из подпола в боковом приделе. Только вопросил:
— Опять, сын мой?..
— Грешен, отче, опять, — припал к старческой руке. — Хуже того, со мной ещё восемь — уж истинно сынков. Мы уйдём не задерживаясь.
Следом через откинутый замшелый люк вылезали раненые, некоторые просто выползали на свет Божьих лампад.
Батюшка, прервав службу, захлопнул дверь бокового придела.
— Здесь молится честной народ, но вы, православные страдальцы, выйдите всё-таки другой дверью, — не по годам шустро повёл он, крестясь, к заднему выходу. — Помилуй вас Бог... А этого, — указал глазами на умиравшего юнкера, — оставьте на Божье попеченье. — Шепнул лишь: — Я схороню.
Юнкера, который уже ничего не мог говорить, с рук опустили на какой-то подрясник, а сами, гремя винтовками, высыпали при полном уже утреннем свете под липы в соборной ограде.
Пока дверь не закрылась, ещё слышалось: «Господи, помилуй их, грешных, Господи, помилуй...»
А потом — только стрельба, недалёкий уже стрекот пулемётов, звуки наплывавшей на город кавалерийской атаки.
— Винтовку — через плечо, винтовку — на руку, за мной! — скомандовал Савинков, устремляясь через Никольскую улицу на Черёму.
Красные армейцы, видно, частью застряли возле биржи, всё ещё возясь там с дверями, частью ушли на подмогу своим. Юнкера всего двоих-троих подстрелили по пути. Город как вымер. Уцелевшие ставни закрыты, ворота заперты, собаки даже не лают: или постреляны, или во внутренние комнаты от греха подальше уведены. Но ведь всё равно — видел же кто-то: с примкнутыми штыками, строем маршируют юнкера во главе с кем-то, увешанным оружием, не то переодетым генералом, не то уличным башибузуком. Савинкову некогда было смотреть на себя. Их слишком мало, чтоб удержаться в городе. И даже когда на подходе к Черёме набежали заждавшиеся там юнкера — всё равно сколько же?.. Передние расхватали винтовки, строй увеличился... намного ли?.. Слабое утешение. Вдобавок ко всему выбежала всё в том же утреннем пеньюаре безумно красивая Любовь Ефимовна. Со словами:
— А мне-то куда, Боренька?..
— Я не Боренька, — повторил он ночное предупреждение, и уже ближайшему юнкеру: — Под личную ответственность! Выведите её из города.
— Куда?.. — хватая безумную женщину за руку, пытался доспроситься юнкер.
Если бы Савинков знал! Пока — навстречу стрельбе. Чувствовалось, что красные армейцы отступают к центру города. Клики отчаянной кавалерийской атаки слышались уже совсем близко.
— Винтовку на руку! — снова скомандовал Савинков. — Вперёд! Громче, громче ура!..
Никольскую улицу, куда они опять высыпали, боевым кликом на две стороны раздвинуло, развалило вместе с купеческими лабазами и особняками. Красные армейцы шарахнулись в подворотни, но все ворота были заперты. Справа и слева сплошные посады домов. Разъярённые юнкера работали больше штыками и прикладами, лишь в малое затишье стреляя по лезущим на ворота красноармейцам. Но какое там затишье! Навстречу выносился эскадрон Ягужина. Сам поручик мало что и видел перед глазами, взмахивая окровавленной саблей направо и налево. На неширокой всё-таки городской улице его обляпанный пеной чалый конь оторвался от своих, нёсся уже без шенкелей. Почти от стен до стен хо- дата сабля. Савинков и сам еле успел заслониться винтовкой:
— Ягужин!
— От... дьявольщина!.. — ошарашенно взмыла кверху рука. — Вы, генерал?!
— Ранены?..
— Не знаю, чужая, наверно, кровь. Я пройду, пока страх у них не угас, до центра... я уж им дам капустку!.. — А полковник, полковник?! — пропуская остервенелый эскадрон, прокричал вослед Савинков.
Чалый, бледный, как сама смерть, крутился под всадником, уже, вероятно, от ярости, как и всадник, ничего перед собой не видя. В сознании Савинкова возник вдруг Ропшин, совершенно сейчас не нужный Ропшин; он издевательски прочитал свои пророчества: «Его затопчет Бледный Конь!» И уже не Ропшин, а Савинков предсказал: «Живым ему из этой мясорубки не выйти...»
— Полковник?!
Ягужин не слышал, уносясь на своём бледно сиявшем, обляпанном пеной коне всё дальше и дальше к центру. Кто-то из последних крикнул:
— Полковник взял склады, но сам в окружении!
Пока разорванным стреляющим строем, — здесь уже много за углами встречалось красных армейцев, — неслись навстречу всё разгоравшемуся сражению, выметнулся обратным ходом эскадрон Ягужина. Кони устали; видимо, устали и руки человеческие. Сабли в ножнах, винтовки над каждой гривой. На этот раз Ягужин заметил Савинкова: