Генерал террора
Шрифт:
По рассказам Патина выходило — здесь где-то задворками и выпирала усадьба доктора. Приметно описанный дровяник, проход между старых теплиц и поленниц — вполне понятный чёрный ход. Савинков первым ринулся туда. Двери везде распахнуты настежь. Ни души, кричи не кричи. В одной из первых же комнатёнок он признал вещи Патина, прежде всего его приметные австрийские сапоги и рабочую робу — в последний свой путь поручик вышел в полной воинской амуниции. Только глянув на всё это — дальше, дальше! Не дом, а какой-то лабиринт запутанных комнат и комнатёнок.
В зале, на окровавленном полу...
Да, он признал её, докторскую прислужницу. Она была пристрелена, как негодная уже хозяину собачонка, но, видимо, второпях, — какое-то время ещё жила, потому что блокнот, который по немости всегда таскала с собой, был смертно распахнут на крупных, едва разборчивых словах:
«Андрюша, не приходи сюда больше... Кир всех вас предал... с ним комиссары... а я тебя и мёртвая любить буду...»
Савинков закрыл ей глаза и, сдёрнув со стола загремевшую посудой скатерть, набросил на несчастную прислужницу.
Ему опять почудился лик толстого Евно Азефа.
Рыбинский Азеф?!
При каждом несчастье — Азеф?..
— К парадным дверям! — отгоняя наваждение, приказал он своим выбившимся из сил юнкерам.
На берег возвращаться не имело смысла: там шастали, ища потерянный след, преследователи-матросики.
В той стороне, где остался полковник Бреде, ещё стреляли, упорно и кучно. Савинков понимал, что это — круговая оборона. Круговая, последняя...
Но стреляли и где-то здесь, ближе к бирже. Тоже кто-то из своих отбивался. Он велел одному из юнкеров переодеться во что-нибудь докторское и, бросив винтовку, разве что с револьвером пробираться к полковнику Бреде с приказом: отступать вниз по Волге, прихватывая по пути всех отставших... В приказ мало верил, но это был последний долг перед защитниками Рыбинска.
Когда он остальным крикнул привычное: «За мной!» — он ещё не знал, что биржу во второй раз удержать им уже не удастся и что отставших наберётся немного, — совсем немного доберётся до Ярославля... Это будет уже на третий день беспрерывных боев.
Такие выходили дела... будь он проклят! злосчастный рыбинский Азеф!
IV
У полковника Перхурова дела шли лучше.
Савинков добрался до Ярославля с одним нашедшимся по пути Деренталей — тот ковылял, опираясь на винтовку. Ничего страшного, ногу подвернул. Савинков уже распустил свой потрёпанный отряд, велел разрозненными парами выходить из окружения. Пробиваться дальше более или менее крупными группами стало невозможно. Все выходы на ярославскую дорогу были заблокированы. Красный полковник Геккер знал своё ремесло.
Разбитые, рассеянные по лесам волонтёры Рыбинска всё ещё представляли грозную силу, сдаваться на милость виселицы не хотели. Они могли умереть, как умер в подвалах биржи поручик Патин; они и вздёрнутые на штыки, как другой поручик, Ягужин, рубивший саблей эти штыки, за здорово живёшь головы свои не склоняли. Савинков редко опускался до объятий — обнял-таки Ваню-Унтера, когда тот вынес из подвалов биржи изуродованное тело корнета Заборовского. У него были отрублены кисти рук, выколоты глаза; видимо, добивались от корнета — где, сука, штаб Савинкова?! При первом штурме Заборовского второпях не нашли, а сейчас, и всего-то на полчаса заняв биржу, наткнулись вот в глухом боковом подвале; что-то вроде застенка было, потому что и другие трупы валялись. Ах, корнет, корнет!..
Несмотря на предательство любимого доктора Кира Кирилловича, — а это уже не вызывало сомнения, — рыбинская Чека знала далеко не всё. Только день и час выступления, но понятия не имела о резерве Гиблой Гати; догадывалась, но тоже толком не ведала, о смертниках Вани-Унтера. Рыбинск им дался большой ценой. Бронепоезд мог разметать боевые порядки полковника Бреде — не мог уничтожить всю силу, разбившуюся на отдельные группы. Именно так, партизанским наплывом, и заняли вторично Рыбинск. Здесь, за домами, снаряды бронепоезда были уже не страшны, а храбрые матросики, постреляв на открытом месте, в город вступать не решались. За каждым углом их ждала засада. У матросов нашлись более интересные дела: женский ор даже в центр города заносило. Наберись-ка на каждого сине-полосатого рыбинских баб! С трудом, да и то под прикрытием конвойных латышей, удалось красному полковнику Геккеру поднять их из лежачего положения в строй. Всё это время Савинков, потеряв в дыму полковника Бреде, держал Рыбинск и даже вторично побывал в подвалах биржи, где вначале наткнулись на истерзанное тело Капы-связной, а потом и корнета Заборовского. Проходили гуськом через тот же подземный ход, через собор; старый батюшка даже не удивился очередному мирскому вторжению, благословил: «Вопию к небесам! Господи, проведи путями неисповедимыми мучеников!..» Господь услышал и заступился за рабов Божьих, которые давно не бывали у святого причастия; они прошли, вторично ворвались в биржу... но что с того?..
Невелика удача — вновь перебитая охрана. Изуродованный труп корнета Заборовского, закопанный штыками в волжском песке. Вынесенный на берег и упокоившийся вместе с Капой в том же песке поручик Патин. Капу долго насильничали, прежде чем штыками распороли живот. И Заборовский, и Капа попали в подвалы ещё до роковой ночи. Господи, даже баба смерть позорную приняла, а не выдала. На руках, на руках её, голую и растерзанную, вынес Ваня-Унтер и не случайно же захоронил рядом с Патиным. Смерть всё уравняла.
— Так, Капа. Твоя кровушка им отольётся!
Но лилась пока их, волонтёрская кровь. Оставаться в мышеловке подвалов было бессмысленно. Не зная о судьбе полковника Бреде, Савинков своей властью приказал:
— Все — на левый берег. Лодки, плоты, вплавь — как угодно. Рассыпаться там попарно и пробираться к Ярославлю.
Как ни умён был полковник Геккер, он не учёл такой возможности. Уцелевшие защитники Рыбинска успели перебраться к Слипу. Сам Савинков — к усадьбе Крандиевских. Близко тут было, слышал, видел с бережка бывший управляющий — заранее вынес крестьянскую одежду. Вполне для эсера, жизнь сломавшего за крестьян! Но Савинков, ещё не снимая боевого френча, успел попрощаться:
— Обнимаю живых... и особенно павших! Немедленно — уходить. Видите?..
Через реку уже шпарила целая флотилия, посланная вдогонку.
Двое суток они с Сашей Деренталей добирались до Ярославля, потому что Геккер, поняв свой промах, переправил конные разъезды и на левый берег. Нечего и думать было спуститься в лодке до Ярославля. Пешком по лесным тропам, как в достославные времена первой революции... Только не вверх, а вниз по течению.
Теперь под гром пушечной канонады Савинков отлёживался в бывшем губернаторском дворце. В соседней комнате у полевых телефонов бессонно торчал полковник Перхуров. Первое, что услышал проснувшийся Савинков, было:
— Не изволите кофе, Борис Викторович?
— Если — с коньяком, — оценил Савинков выдержку боевого полковника.
В городе было пока сравнительно тихо. Бронепоезд, несущий на переднем щите красное имя: «Ленин», был остановлен ещё на створе города Романова. Разобрали пути с добрую версту. Несколько суток пройдёт, пока под дулами пушек восстановят. Переправившиеся на левый берег из Рыбинска и Романова красные армейцы пока только накапливали силы. Главная московская дорога чуть ли не до Ростова Великого была заблокирована диверсионными группами. Озабоченность — только со стороны Вологды. Иностранные послы могли сидеть там сколько угодно, но воинские эшелоны вкруговую, через Тихвин и Череповец, следовали без особых остановок. Сбить их ход не хватало сил. Нельзя было распыляться. Пока — Ярославль. Только сам город, перерезавший все пути по Волге и по железной дороге. Следовательно, оружейный Урал ничем не мог помочь большевикам.