Гений безответной любви
Шрифт:
— Ой, Моня-я-я! Что ж они, супостаты-ы-ы, с тобою сделали-и-и, чтобы им окая-анным в День Страшного суда ответить за твое оснащение-е-е!!!
Но эти чертовы примеси не дают ни на что однозначно реагировать: вечная моя беда — никогда не знаю — плакать мне или смеяться.
— Видишь? Видишь? — бормотал Монька. — Слушай, придумай что-нибудь. На тебя моя последняя надежда.
— Ладно, — пообещала я, — что-нибудь придумаю. Только давай не будем пороть горячку. Тут надо все как следует обмозговать. А пока надевай штаны и тащи свое «Ахашени»! Я хочу выпить за твою потенцию.
В эту ночь, как ни странно, позвонил Левик. Он давно уже не звонил.
— Как твое настроение? — кричал он мне в трубку сквозь космическое потрескивание.
— Хорошее! — кричала я ему. — Когда тебя нет со мной рядом, мой любимый, у меня всегда хорошее настроение!..
Следующую свою триумфальную любовную линию, чтоб вас не утомлять, я намечу пунктиром. Это был очень нежный человек, абсолютно преданный мне, который и слыхом не слыхивал о проблеме бедного Мони Кваса. Когда он приближался, он издавал звук горлицы в лесу, но, даже утолив любовную жажду и обессилев от чувственного наслаждения, он продолжал созидать храм любви, рассказывая о мгновенно вспыхнувшей страсти, едва он меня увидел, и безграничной печали, не покидающей его, когда мы находились в разлуке.
Он говорил, что я была первой женщиной в его жизни, а то, что он заразил меня всеми мыслимыми венерическими заболеваниями — кроме — слава Аллаху! — сифилиса и СПИДа, — это просто-напросто сам он заразился в бане от шайки.
Этот человек, пошли ему, Господи, здоровья, преподал мне великий урок зоологии, ибо никогда я не знала и не подозревала, что существует такое количество мелких, почти неизлечимых недугов, передающихся половым путем.
Мой Левик уже летел в Москву.
Счастливый, как Бекенбауэр, глядел он в иллюминатор на столь близкую его жизни жизнь облаков. Я слышала шум мотора его самолета, когда в венерическом диспансере мне перечислили весь набор инфекций, нашедших приют в моем гостеприимном лоне. Такую сумму денег, которую я должна была выложить за лечение, я даже никогда не держала в руках, хотя на все про все, они меня приободрили, уйдет совсем немного времени — всего каких-нибудь года полтора, причем лечиться надо всей семьей.
(Боже мой! Как меня полюбили в кожно-венерическом диспансере! Нигде меня так больше никогда не любили: ни в психоневрологическом, в туберкулезном — не знаю, Бог миловал, полюбили бы меня так или нет…)
Я не собираюсь ворошить прошлое. Я только скажу, чего я больше всего боялась. Я боялась, мой Левик посмотрит на меня удивленно и спросит:
— У тебя что, Люся, были случайные связи?
Тогда я ответила бы ему:
— Что ты, Левик, разве ты не знаешь, у такой женщины, как я, не может быть случайных связей, ибо все мои связи предопределены на небесах.
Но мой Левик, мой лучший в мире Левик не спросил ничего. Он просто начал со мной пить таблетки и делать нам с ним уколы — он этому вмиг научился. Хотя произнес-таки свою коронную фразу:
— Как я люблю наблюдать непредсказуемость жизни!..
— Я вижу, у вас есть претензии к Богу? — спросил Анатолий Георгиевич.
Я отвечала:
— Во всяком случае, к людям у меня нет претензий.
— Закройте глаза, — сказал он, — а теперь идите! Смелее, не бойтесь, я трону вас за плечо, если вы соберетесь на что-нибудь налететь. Это упражнение называется «Слепец и поводырь». Идите!!! — крикнул он.
Как это ни странно, я зашагала быстро и легко. Границы тела, дома, мира исчезли без следа. Вокруг простирались зеленые холмы, передо мной лежала залитая солнцем дорога, солнечные лучи пронизывали меня от макушки до пяток, ветер дул сквозь меня, вся Земля была моим телом, душа спокойно вмещала небо, мир был разумен и справедлив, лишь только иногда рука Бога касалась моего плеча, едва заметно направляя, и это будило во мне забытое детское ощущение, что на кого-то вполне можно положиться.
…Я поворачивала ключ в замке, а у меня в квартире на всю катушку трезвонил телефон.
— Послушай! — Коля Гублия звонил мне из Гваделупы. — Как я был бы наг и сир, если бы не ты! Вчера в редакцию журнала «Боливар», где собралась вся местная поэтическая элита, входит некто в длинном пальто благородного табачного цвета, в перчатках и вязаной шапочке с колокольчиком. Он смело сдает вещи в гардероб… (ты слушаешь? Я так счастлив, что могу иногда говорить с тобой, что мне кажется, это сон) и остается в свитере, от которого все ахнули. На груди — архангелы с трубами, живот и ниже — города в огне, на рукавах тонущие в море корабли. Когда он повернулся, все вообще обалдели: по его спине проносилась туча саранчи, нападающей на каждого, кто не отмечен Божьею Печатью. «Кто вам связал такой свитер???» — стали его спрашивать наперебой. И хотя имеющий халву не кричит на каждом перекрестке, что у него есть халва, ясно и по аромату, который от него исходит, я им ответил гордо:
«Это мне связала Люся Мишадоттер, еб вашу мать!»
Кролик
Недавно с некоторой обидой на природу я обнаружила, что у меня первый номер лифчика. Мне уже немало лет, в моем возрасте женщины могут позволить себе куда более внушительные размеры, хотя и я тоже в этом смысле претерпела определенный рост — лишь на пятом десятке достигла я первого номера, зато всю мою половозрелую жизнь я имела нулевой.
Боже мой! Стала бы я так усердно стремиться к писательским лаврам, сквозь тернии рваться к звездам, вещать по радио, протыриваться на телевидение, летать на воздушном шаре, раскапывать кости мамонта, пытаться в одиночку на утлой лодчонке обогнуть земной шар, вовсю выдвигать свою кандидатуру от Союза журналистов на космический полет наедине с монгольским космонавтом, делать головокружительную педагогическую карьеру, если б у меня был чуть-чуть покороче нос, на два сантиметра длиннее ноги и хоть немного крупнее грудь?!.
Впрочем, кто сказал, что речь идет о счастии или несчастии моей жизни? Слаба ли я до такой степени, что доверяю свое счастье судьбе, или настолько мудра, что считаю его зависящим только от себя самой? Короче, дело бы мое совсем было «швах», не вздумай я на заре туманной юности отправиться в универмаг, чтобы купить там раз и навсегда немецкий лифчик «триумф» на толстом-толстом поролоне.
Черт побери, все-таки память — это какая-то адская костюмерная. Заденешь вешалку — и оживают — костюм, герой, эпоха, мизансцена, завязка, фабула, пылища декораций, твой монолог и реплики партнеров, буфет и туалет, черный рояль в фойе, балясины на фронтоне театра, зима, освещенные улицы, темные подворотни, огромнейший город с горящими окнами и вороньем на деревьях, материки, океаны, в конце концов, вся Земля, летящая в тот вечер в пространстве.
Входи, Роальд, не стесняйся, явись перед моим мысленным взором, я хочу вновь напомнить тебе о нашей любви!
Да, надо вам сказать, в универмаге — на возвышении — в центральном зале стояли потрясающие манекены. Когда-то их принес в дар магазину прославленный и щедрый Пьер Карден. Это были натуральные дьявольские отродья с живыми лицами и телами, все было там живое, теплое, я их потрогала — и губы, и носы, и уши, в глаза им вообще лучше было не заглядывать, а то мурашки бежали по коже, и я, едва завидя их, подолгу стояла в полнейшем оцепенении.