Гений
Шрифт:
– Как я объяснял, мы не знаем, почему это происходит. Наука пока не в состоянии предсказать рождение таких детей. К сожалению, я не могу назначить курс лечения. Все опробованные методики не давали результата, хотя в этой области проводятся постоянные исследования…
Льюис не понимает этой чепухи, не понимает, что такое «монголизм», [24] не понимает, почему всхлипывает служанка. Он понимает только, что на его голову пал новый позор и что есть вещи, которые не спрячешь, даже в Америке.
24
Монголизм –
Глава восьмая
Обнаружив письмо, я немедленно позвонил Макгрету.
– Помните, как до меня добираться? – спросил он.
На этот раз я заранее подготовился и нанял машину с водителем на весь следующий день. Первую половину дня я вынимал из стендов и паковал журналы, делал копии картинки с херувимами и газетных фотографий, которые я откопал. Что еще? Только само письмо. Его я убрал в пластиковый мешочек для хранения пищи. Наверное, воображал, что Макгрет тут же вытащит на свет чемоданчик, снимет отпечатки пальцев, введет информацию в базу данных и выяснит все о самом Крейке и его местонахождении.
Макгрет только хмыкнул. Положил пакетик с письмом на стол и уставился на него. «Остановитесь». Жесткий приказ. Через несколько секунд он произнес:
– Не знаю, зачем я это читаю. И так ясно, что будет дальше.
– Что мне делать?
– Делать?
– С письмом.
– А. Ну снесите в полицию, что ли.
– Так вы и есть полиция.
– Был. Что верно, то верно. Снесите в полицию, если хотите. Я даже могу позвонить кое-кому, чтобы вам поспокойнее было. Хотя я наперед знаю: ни черта они не смогут сделать. Вы понятия не имеете, кто он, понятия не имеете, он ли это письмо написал. А даже если это он, тут все в рамках закона. – Макгрет ухмыльнулся, и мне стало жутко. – Такие письма писать не возбраняется, это в Конституции записано.
– Тогда чего я к вам ехал?
– Это вы мне объясните.
– Вы намекнули, что можете помочь.
– Намекнул.
Я помолчал.
– Ну?
– Ну а теперь вы приехали, и я сам ничего не понимаю.
Мы вместе смотрели на листок.
Раньше эта склонность к повторяемым действиям восхищала меня, сейчас же я находил в ней нечто отталкивающее. То, что казалось мне страстью, теперь превратилось в злобу. Искусство или угроза? Письмо Виктора Крейка вполне могло занять достойное место на стене моей галереи. Я бы мог, наверное, даже впарить его Холлистеру за кругленькую сумму.
– Я бы его не выкидывал, – сказал Макгрет. – На случай, если еще что-нибудь плохое случится. Положите его в папочку, а когда надо будет, покажете фараонам.
– К тому же никто не знает, сколько оно будет когда-нибудь стоить, – добавил я.
Макгрет улыбнулся:
– Ладно, вернемся к рисунку.
Я протянул ему фотокопию херувимов. Пока он изучал ее, я огляделся. За неделю количество пузырьков с лекарствами на столе явно увеличилось. И Макгрет тоже изменился: похудел, кожа приобрела нездоровый зеленоватый оттенок. На этикетках некоторых бутылочек были написаны указания по применению. В медицине я плохо разбирался и понял только, что это сильные обезболивающие.
– Вот это Генри Стронг, – он легонько коснулся листа, – а это Элтон Ла Рей.
– Я знаю. – Вытащив из папки копии газетных снимков, я протянул их Макгрету: – Вот откуда он их срисовал.
Я не стал делиться с ним своими сомнениями в правильности этой теории, но Макгрет и сам сообразил. Спросил, как Крейк мог связать эти убийства воедино.
– Понятия не имею, – признался я.
– А еще надо понять, почему из всех людей, чьи фотографии печатали в газетах, он выбрал именно этих.
– Я думал об этом. Не забывайте, он нарисовал буквально тысячи лиц. На этом панно наверняка много реальных персонажей. И доказывает это лишь то, что он тщательно прописывал все детали.
– Но ведь это же первый рисунок, – напомнил Макгрет. – Самая сердцевина.
– Может, так, а может, и нет. Ваше мнение субъективно.
– А кто говорил, что я объективен?
Странный у нас с ним был спор. Я, торговец картинами, сражался за голые факты. Он, полицейский, полагал, что может толковать намерения художника. К тому же он заранее знал, какие вопросы я задам. У меня появилось неприятное ощущение возникшей между нами ментальной связи, и, по-моему, он тоже это почувствовал. Во всяком случае, мы замолчали и уставились на картину.
– Да уж, рисовал он знатно, – сказал наконец Макгрет.
Я кивнул.
Он ткнул пальцем в четвертого херувима:
– Алекс Ендржевски. Десять лет. Мать отправила его в магазин, велела купить кое-чего на ужин. Мы нашли разбитую бутылку молока на углу Сорок четвертой и Ньютон-стрит. В тот вечер снег выпал, и остались следы. Машины и человека. Свидетелей не нашли. – Он потер лоб. – Это был конец января 1967-го. Газеты обо всем раструбили. Понаписали ерунды из серии «Кто защитит наших детей?». И похоже, они его спугнули, потому что довольно долго он сидел тихо. А может, просто не любил гулять по холоду.
– Зимой на улицах меньше детей.
– Верно. Не исключено, дело и в этом. – Он показал на пятого херувима: – Эйб Каан. Я вам о нем рассказывал. Пятая жертва.
– И опять никаких свидетелей.
– Ну, это я сначала так думал. А потом перечитал дело и наткнулся на показания одной тетки, соседки. Знаете, бывают такие клуши – целый день на крыльце сидят. Она вспомнила, что мимо проехала незнакомая машина.
– И все?
Он кивнул:
– Эта соседка сказала, что все машины в районе знает. Я так понял, она их специально запоминала. А эту раньше не видела.
Была ли у Виктора машина? По-моему, не было. Я так и сказал Макгрету.
– Это ни о чем не говорит. Мог и украсть.
– Вряд ли он решился бы влезть в чужую машину.
– Да вы ж ничего о нем не знаете. А решиться на убийство он, по-вашему, мог?
Я не ответил. Кое-что Макгрет рассказал мне сам, кое-что я прочитал в газетах. Но одно дело статья, другое – как он об этом говорил. Словно о собственных детях.
– Тот парнишка, Ла Рей… Вот его мне ужасно жалко. Всех их жалко, но тут… Он одиночка, любил побродить по улицам. И друзей у него, по-моему, не было. Видите, какая улыбка? Ему явно не нравится, что его фотографируют. Двенадцать лет пацану. Самый старший из них, только мелкий очень. Из-за этого в школе ему туго приходилось. И еще из-за того, что отца у них не было, а мама черная. Можете себе представить, как его затюкали. А мать… Я сам чуть не свихнулся! Муж ее, белый, сбежал, бросил одну с ребенком. А тут еще и ребенка убивают. Как вспомню, так вздрогну. Она на меня смотрела так, будто я голыми руками у нее из груди сердце вырвал.