Гений
Шрифт:
– Про что?
– Не там ищу. – Он нашел другую пачку показаний и издал победный клич. – Вот оно!
Я подвинул стул, чтобы было лучше видно. Допрос проводили Л. Макгрет и Дж. Гордан, полицейский департамент, Нью-Йорк, 114 район, 25 января 1967. Свидетель – Чарльз Петронакис, владелец и продавец бакалейного магазинчика, в который мать послала Алекса.
Макгрет.Вы видели мальчика?
Петронакис.Да, я его видел.
М.Когда он приходил?
П.Он пришел минут в пятнадцать шестого.
М.С ним кто-то был?
П.Нет.
Гордан.А в магазине были еще покупатели?
П.Нет.
Г.Вы ничего необычного не заметили в поведении мальчика? Или, может, на улице кто-нибудь вел себя странно?
П.Да нет вроде. Холодно было, и я вообще мало кого видел. Я уже закрывать собирался, когда он пришел. Спросил молока, овсяных хлопьев и сахара. Я ему сказал, что помогу донести покупки до дома, если он пять минут подождет, пока я закрою. Он ответил, что не может ждать, что мама рассердится, если он вовремя не вернется. И ушел.
Я поднял голову и посмотрел на Макгрета. Он обводил карандашом слова «овсяные хлопья».
Глава девятая
У меня не осталось детских воспоминаний об отце. Его почти никогда не было дома. Он очень много работал (и сейчас работает, насколько я понимаю), иногда по восемнадцать часов в день. Разумеется, я не застал эпопеи с тремя предыдущими его женитьбами, и все же позволю себе предположить, что его привычка спать в офисе не укрепляла отношения. Удивительно, как ему вообще удалось меня зачать. Разница в возрасте между мной и моими родственниками говорит о случайности этого события. И для отца, по крайней мере, эта случайность вовсе не была счастливой.
Уж поверьте мне, я редко его защищаю. Но просто обязан сказать, что он в одиночку вернул доброму имени Мюллеров былое величие. Отец унаследовал непомерно раздутую корпорацию и начал проводить сокращения и оптимизировать бизнес-процессы, когда о самих бизнес-процессах еще никто и не слыхал. Он раскручивал неприбыльные подразделения или вовсе закрывал их. Так исчезла булочная в Нью-Хейвене и текстильная фабрика в Секаукусе, Нью-Джерси. Он хорошо разбирался в рынке недвижимости и сконцентрировался на этом бизнесе. В результате и без того немалая куча денег превратилась в огромную гору.
То, что меня не избаловали еще больше, чем я избалован сейчас, исключительно заслуга моей матери. С момента рождения меня окружала роскошь, десятки людей занимались обслуживанием моей персоны, но мама сделала все возможное, чтобы я понимал: деньги не заменят порядочности. Трудно быть богатым и гуманным одновременно. А она была. Мама верила в уникальность и ценность каждой личности и строила свою жизнь, руководствуясь этим принципом. У детей есть встроенный детектор лжи, они всегда чувствуют, когда им лапшу на уши вешают. Мама не вешала и потому очень повлияла на мои убеждения. Если бы то же самое попробовал впарить мне отец, я бы его сразу послал. Он редко замечал прислугу, и если обращался к ней, то подчеркнуто вежливо. Мама, наоборот, считала своих служащих ровней, но в то же время она никогда не делала вид, будто они ей друзья. Потому что такое отношение хозяев обижает людей не меньше. Она обязательно здоровалась и прощалась, благодарила и вежливо просила. Если для нее придерживали дверь, мама ускоряла шаг. Однажды я видел, как она помогала выталкивать из сугроба застрявшее такси.
Как мама умудрялась выносить, я уж не говорю любить, отца – загадка. Он был совершенно равнодушен к страданиям других. Возможно, когда они встретились, отец был другим. Или мама видела в нем что-то, чего не видели остальные. Или ей нравилось решать сложные задачи.
В общем, я осознал, что отец существует, только на маминых похоронах. Это самое тяжелое мое воспоминание из детства. Было утро, меня одевали в черный костюмчик. Вернее, няня пыталась меня одеть, а я не давался. Устроил истерику. Не почувствовал, как напряжена атмосфера, не понял, какое случилось несчастье. Я скорее был просто растерян, чем убит горем. Целыми днями прислуга ходила вокруг меня на цыпочках, и я почему-то решил, что они расстраиваются из-за моего поведения. Мне совсем не хотелось куда-то идти с толпой людей, я вообще никого не хотел видеть, и уж точно не хотел надевать костюмчик с галстуком.
Служба была назначена на девять утра. В восемь тридцать я все еще не был одет. Как только няня заправляла рубашку в брюки и тянулась за галстуком, я тут же вытаскивал рубашку обратно. Она снова заправляла, а я тем временем расстегивал верхние пуговицы. Она уже почти плакала, когда за мной пришел Тони Векслер. Я в этот момент стягивал с себя брюки. Тони вступил в бой. Он схватил меня за руку, а я двинул ему в глаз.
Обычно Тони был просто образцом долготерпения. И в последующие годы он и большее сносил. Но в тот день Тони с задачей не справился. Он мог бы накричать на меня или дать пощечину – он имел на это право. Мог велеть няне подержать меня. Вместо этого Тони пошел за отцом.
Была пятница. Мама умерла во вторник, пролежав три дня в коме. Меня не пускали к ней, и я так и не простил за это отца. Наверное, таким дурацким способом он просто пытался меня защитить. Даже сейчас я злюсь, когда об этом вспоминаю. Я не мог зайти в спальню матери, а он не мог из нее выйти. Отец сидел с мамой и смотрел, как из нее вытекает жизнь. Мы с ним почти неделю не виделись. Со мной сидели няня и Тони. Так что сейчас должно было состояться наше семейное воссоединение. Семья, правда, пережила сокращение штатов, и нас осталось двое. Я не понимал тогда, что такое символизм, но понимал другое: первая наша беседа задаст тон дальнейшей совместной жизни. Жизни без мамы.
Отец тихо вошел в комнату. Высокий, как и я, как его отец и дед, он всегда ступал очень легко. Ему было больше пятидесяти, но в густых черных волосах (их он унаследовал от матери) не было седины. Отец был одет в черный костюм, белую рубашку и серый галстук. Однако прежде всего я увидел носки его туфель. Я лежал на полу и отказывался вставать. Два ботинка летели на меня, как торпеды.
Я перевернулся на живот и зарылся лицом в ковер. Довольно долго все молчали. Я даже решил, что отец ушел, но нет, когда я осторожно открыл глаза, оказалось, что он так и стоит надо мной. И держит в руках галстук, словно это поводок, а я – просто упрямый щенок.
– Не будешь одеваться – поедешь как есть, – сказал отец.
– Ну и пусть.
И через секунду меня уже тащили к лифту. Я орал и отбивался. Няня держала меня за одну руку, гувернантка за другую, а отец, не оглядываясь, шагал впереди. Как вы понимаете, в доме в тот день было особенно тихо, поэтому мой истерический вой производил уж совсем жуткое впечатление. Вчетвером мы вошли в лифт. Отец морщился. Я еще больше распалился. Может, если вопить погромче, они меня отпустят. Мы спустились на первый этаж, двери открылись, и я замолчал. В холле нас встречали два десятка человек, женщины в слезах, мужчины с красными насупленными лицами. И все смотрели, как я борюсь с моими мучителями. Все, кто работал в доме, собрались, чтобы проводить нас с отцом на похороны.
И тут я понял, что наделал, как я выглядел, что происходит, какое унижение мне придется пережить, если я не надену костюм. Я начал умолять отца позволить мне вернуться. Он не ответил, просто вышел из лифта и пошел между двумя рядами. Снова на два шага впереди, а няня и гувернантка несли меня, полуголого, на руках, четко следуя указаниям хозяина. Мимо проплывали испуганные лица, потом мы погрузились в лимузин. Тони ждал меня в машине с брюками в руках.
Старые дела очень трудно расследовать – так объяснил мне Макгрет. Дела эти никого уже не убьют, они не угоняют самолеты и не врезаются в здания. Не распыляют в метро ядовитые газы. Не взрываются посреди Центрального парка. Не расстреливают из автоматов толпу на рынке. С нынешними национальными приоритетами полицейским, которые копаются в старых делах, все труднее стало находить на них время и силы. Да и добро от начальства получить непросто.