Геносказка
Шрифт:
Он никогда прежде не бывал в театрах и имел достаточно слабое представление об их внутреннем убранстве. Но, оказавшись во владениях господина Варравы, решил, что его заведение наверняка могло бы поразить даже искушенного зрителя. Гигантский шатер, в котором оно располагалось, был столь высок, что в него, пожалуй, влез бы городской собор. Украшенный серебряными звездами купол удивительно точно изображал ночное небо — таким, каким оно было бы над Вальтербургом, если бы не густые клубы фабричного дыма, висящего над городом круглые сутки. Должно быть, все это обошлось в немалую сумму директору Варраве, даже не считая изящных
Публика гомонила, занимая свои места. И судя по тому, сколько ее набилось в шатер, это был не худший сезон для «Театра плачущих кукол». Пожалуй, прикинул Гензель, счет шел на тысячи. Квартеронам были отведены театральные ложи, тесно жмущиеся друг к другу. В них восседали привилегированные зрители, выглядевшие в большинстве своем вполне человекообразно, если не считать мелких изъянов фенотипа, стыдливо задрапированных складками плащей и украшениями. У кого-то вместо зубов имелось подобие китового уса, у кого-то — выпирающие из черепа костяные наросты причудливой формы или затянутые матовой пленкой рыбьи глаза. Гензель не пытался спрятать своей акульей ухмылки, чем ощутимо беспокоил соседей по ложе, — здесь он ощущал себя в своей тарелке.
Партер был отведен мулам. Не успели дать и первый звонок, как он превратился в подобие чана, наполненного густым булькающим месивом, в котором едва удавалось различить отдельные детали. Незрячие глаза, похожие на пузыри от ожогов, гнилые отростки рогов, мясистые щупальца, хитиновые конечности, обрывки разнородных, источающих ихор тканей, раздутые торсы, грубая шерсть вместо волос, вывернутые под причудливыми углами суставы, воспаленные чешуйчатые покровы и органы совершенно нечеловеческой природы, выпирающие зловещими формами из страшно искаженных тел.
Это было какой-то жуткой пародией на театр уродов, виденный им когда-то в детстве, только здесь для уродов была отведена не сцена, а весь зрительный зал. В ожидании начала представления мулы вели себя самым несдержанным образом — свистели, плевались, бранились между собой, кое-где уже мелькали раздувшиеся багровые кулаки и когти. Мулы кричали, выли, топали ногами и копытами. Мулы требовали немедленно поднять занавес. Мулы утробно хохотали, поводя мутными от серотониновой похлебки или эндорфиновой вытяжки глазами. Мулы готовились насладиться представлением.
А ведь их, в отличие от кукол, никто сюда не тащил, подумалось Гензелю. Эти существа вольны распоряжаться собой как вздумается. Они проводят дни за грязной, изматывающей работой, которая в конце концов сводит их в гроб, и получают за это гроши, но эти гроши, испачканные в слизи и крови, они несут именно сюда, в театральную кассу. Не в таверну, чтобы обменять на оглушающее нейроны зелье или наркотическую секрецию, дарующую эйфорию, а в театр. Несчастные плоды генетической хвори, вся жизнь которых похожа на дурную и злую шутку, готовы платить, чтобы наблюдать за тем, как страдает кто-то другой. Поэтому тяжелый бархатный занавес никогда не остановится. Он будет подниматься и опускаться бесчисленное множество раз, как лезвие гильотины. Пока в этом городе осталась хоть одна живая душа.
— Отвратительно.
Если Гензелю удалось быстро свыкнуться с театральной публикой, Гретель явно испытывала некоторую скованность. Невозмутимая внешне, не глядящая по сторонам, не вздрагивающая от резких выкриков, она походила на мраморную статую, скорее украшение театра, чем зрителя. Но Гензель ощущал ее внутреннее беспокойство, вызванное непривычным окружением. Привыкшая к тишине лаборатории, своей неизменностью напоминавшей тишину старого склепа, Гретель оказалась погружена в совершенно незнакомую и непонятную ей среду. Не стоило брать ее в «Театр плачущих кукол», подумал Гензель. И сам же оборвал свою мысль: а был ли выбор?..
— К запаху быстро привыкаешь, — беззаботно заметил он вслух. — Не переживай на этот счет.
— Я не имела в виду запах.
— Что тогда?
— Все остальное, — произнесла она с ледяной лаконичностью, вновь повернувшись к сцене.
Ради посещения театра ей пришлось сменить привычный лабораторный халат и мужские штаны на бирюзовое платье с длинными рукавами. И судя по тому, как ее тонкие бледные пальцы постоянно порывались поправить тонкую ткань, эта одежда определенно не казалась ей удобной. Время от времени Гретель пыталась ухватить пальцем прядь волос, забывая о том, что волосы, обычно торчащие в разные стороны беспорядочными вихрами, заплетены в косы и, по гунналандской моде, уложены под прозрачный платок. Наверно, не меньшие мучения испытывал бы сам Гензель, если бы оказался на званом ужине у архиепископа.
— Потерпи, сестрица.
Когда-то, много лет назад, он говорил ей то же самое. И она терпела. Тощая девочка с белыми как снег волосами, могла вытерпеть то, чего, казалось, вытерпеть невозможно. Но в этом и заключался ее талант. Делать невозможные вещи.
Гретель с раздражением поправила декольте. Гензель понадеялся, что она не заметила, какими плотоядными взглядами сопроводили это движение их соседи по ложе.
— Кажется, я не люблю театров.
— Я тоже с удовольствием пропустил бы сегодняшнее представление.
— Мы могли отказаться, — сказала она, но без особой уверенности в голосе.
— Думаю, не могли.
Гензель достал из камзола лист дорогой глянцевой бумаги и расправил его на колене, хоть и знал содержимое письма наизусть.
«Милый Гензель, спасибо, что помнишь про старика. Рад сообщить, что все уже свершилось наилучшим образом. Труппа моего театра получила пополнение, и ты тоже непременно получишь то, что заслуживаешь. Обязательно загляни на сегодняшнее вечернее представление в театре, надеюсь, оно приятно тебя удивит. И непременно возьми с собой свою прелестную сестру. Надеюсь увидеть вас обоих после представления за кулисами. Твой искренний старый друг К. Варрава».
Буквы были выведены каллиграфически, но их ровная вязь отчего-то выглядела зловеще, как петли паутины, оставленные на бумаге ядовитым пауком. Гензель спрятал письмо обратно в карман, надеясь, что перечитал его в последний раз.
— Мой искренний старый друг Варрава — неприятный и опасный тип. Который мгновенно вскрыл бы меня ржавым ланцетом без всякой анестезии, если бы я имел неосторожность проглотить медную монету. Однако он считает себя джентльменом старых правил. Любит производить впечатление и чтит традиции. Такой, знаешь, благодушный старый негоциант. Впрочем, все это ширма, такая же непроницаемая, как театральный занавес. И стоит только погаснуть свету, исчезает она столь же быстро.