Геносказка
Шрифт:
— Даже не представляю, при каких обстоятельствах вы свели знакомство.
Гензель улыбнулся.
— Это было давно. Господин директор театра Карраб Варрава был очарован моим фенотипом. Подозреваю, больше всего ему понравились зубы. Ему подумалось, что я могу иметь успех у публики на театральных подмостках. Пришлось объяснить ему, что я не вижу своего будущего в театре. Что поделать, некоторые люди просто не созданы для искусства.
— Он так легко это принял? У меня сложилось впечатление, что он настойчивый господин, раз занимается таким предприятием.
— Конечно, принял. — Гензель рассеянно
— Не сомневаюсь, — сухо сказала Гретель, неотрывно глядя на пустую сцену. — Уверена, мы проникнемся симпатией с первого взгляда.
— И я почти уверен в этом, сестрица. В конце концов, вы с ним в некотором роде коллеги. Он содержит театр, где для забавы мулы кромсают друг друга. Ну а ты устраиваешь не менее кровавые баталии в своих пробирках, изничтожая миллионы живых клеток. Разница лишь в том, что на его представления приходит полгорода, а ты занимаешься этим, чтобы развлечь только одну себя.
Раздался третий звонок, и огромные лампы театра стали медленно гаснуть. Это произошло вовремя — Гензелю очень не понравился задумчивый взгляд Гретель, устремленный на него в упор.
Мулы в партере восторженно завизжали и завыли, зазвенело битое стекло, кто-то истерично, с надрывом, зарыдал.
Театр оживал. Это было странное зрелище, от которого Гензелю сделалось на какой-то миг неуютно, а затем и попросту страшно. Прежде он воспринимал «Театр плачущих кукол» лишь как пространство определенного объема, со своими специфическими запахами и оформлением. Но едва стали гаснуть лампы, едва шевельнулся занавес, ему вдруг показалось, что он очутился в туго набитой утробе просыпающегося чудовища. Звуки пробуждающегося театра — скрип веревок, шелест ткани, щелчки прожекторов — стали казаться ему звуками этой утробы, отголосками движения ее соков.
Театр оживал, и Гензелю почудилось, что он ощущает, как пробуждается душа театра, что-то, что прежде спало под дощатым настилом, но что жадно раззявило пасть и заскрипело, ощутив запах свежей плоти, скопившейся в зале. Иллюзия эта была столь сильной, что Гензель чуть рефлекторно не схватил холодную ладонь Гретель.
Театр оживал.
Занавес остался недвижим, но по его бархатной поверхности прошла волна. Театр, огромный живой организм, в теле которого они оказались, жаждал распахнуть перед ними свое чрево. Излить на них застоявшиеся в нем соки.
По дощатому полу прошла дрожь, короткая и резкая, как судорога по мышечным волокнам. А может, это лишь разогревались огромные сценические моторы. Театр медленно пробуждался. Он клокотал от энергии, заполнившей его изнутри, прокачивал через себя декалитры человеческого восторга и ужаса, смешивая их в пьянящий коктейль из множества ферментов.
Грянул оркестр.
Он взвыл, как огромный зверь с перебитым позвоночником, рявкнул, завизжал литаврами — и вдруг обрушил на зрителей оглушительную какофонию звуков, диссонирующих друг с другом настолько, что музыкальные инструменты, вовлеченные в него, обращались подобием изувеченной, безжалостно перекрученной и вывернутой цепочки хромосом.
Ревел под аккомпанемент лопающихся струн рояль, хрипели умирающие скрипки, пытаясь перекричать друг друга, огромные тромбоны давились собственными звуками, как больные, выхаркивающие из себя окровавленные клочья злокачественной опухоли. Им вторили флейты, чьи голоса напоминали визгливую драку падальщиков над телом.
Лишь через некоторое время Гензель почувствовал, что в этом кошмарном хоре, доносящемся из адских глубин, есть свой ритм, пусть и чудовищно деформированный. Кажется, это было подобие торжественного туша, но столь жутко искаженное, что ухо не сразу распознавало его.
В оркестровой яме корчились в судорогах музыканты — карлики, облаченные в черные костюмы, с нелепо размалеванными лицами. Они роняли инструменты и падали сами, некоторые, кажется, бились в припадке, но оглушительная какофония продолжала звучать, заставляя театральный шатер вибрировать. Безумная смесь звуков, от которой сама душа, казалось, трепетала на своем месте под дребезжание ребер, а мулы в зале восторженно ревели.
Вспыхнули одновременно прожектора под куполом, пронзив толпу копьями разноцветных лучей. Лучи выписывали по залу бессмысленные кривые, отскакивали в стороны, мигали и собирались пучками. Цвета их, словно нарочно, были подобраны так, чтобы не гармонировать между собой. Напротив, накладываясь друг на друга, они обливали толпу ядовито-зелеными и синюшными оттенками трупной гнили.
Ржавые столбы, игравшие роль сценического ограждения, выдохнули вверх оранжевые языки коптящего пламени — точно в купол ударили десятки огнеметов одновременно. Затем они стали бить вразнобой, шипя и плюясь огнесмесью, точно многоголовый огнедышащий дракон, заболевший чахоткой.
Гензель стиснул зубы. Ему показалось, что все его органы чувств сорваны со своих мест, перекручены и брошены в гигантскую мясорубку. Что театральный шатер — подобие черепной коробки, давление в которой все нарастает, и вот-вот послышится треск кости… Он был в центре бурлящего безумия, которое перемалывало толпу, всасывая в себя ее кровь. Осатаневшие от этого светопреставления мулы тряслись, то ли танцуя, то ли дергаясь в конвульсиях. Некоторые из них, приплясывая на месте, стали показывать пальцами вверх.
Из-под купола опускались качели и трапеции, на них с обезьяньей грацией крутились акробаты, тощие, с перекошенными грудными клетками, облаченные в несуразные даже по театральным меркам трико. Прыгая в воздухе, они издавали душераздирающий визг, от которого у зрителей свербело в ушах, что-то орали и корчились в ужимках. Гензелю не хотелось думать, кто это — опьяненные лошадиной дозой эндорфина актеры или бедолаги, которым коновалы Варравы вырезали участки мозга, отвечающие за страх.
Акробаты прыгали с трапеции на трапецию, судорожно ловя друг друга в последний миг. Кто-то не успел, и по куполу, расшитому серебряными звездами, вниз скользнула изломанная тень. Ее падение зрители проводили длинным изумленным вдохом, которого не мог заглушить даже безумный оркестр, а затем — грохнувшим приступом ликования, когда тень беззвучно канула в человеческое море, свернув шеи нескольким зрителям.