Геносказка
Шрифт:
— Он выглядит здоровым, — сказала Гретель, ничуть не подавленная воцарившейся театральной паузой. — Кто он? Окторон?
— Не знаю, — ответил Гензель, на всякий случай прикрыв ладонью рот. — И никто не знает. Поговаривают, когда-то он был уродливейшим из мулов. И потратил целое состояние на то, чтобы вернуть себе человеческий облик. Бессчетное множество операций, внутренних и наружных. Удаление лишних органов и прочее…
— Природу не обмануть ни геномагией, ни ланцетом.
— Говорят, ему это и не удалось в полной мере. Он избавился от внешних проявлений своей искаженной сущности, но его кровь отравлена бесчисленным количеством продуктов разложения и отторгающихся органов. Поэтому при нем всегда мистер Дэйрман со своими кровососами.
— Кровососы? —
Гензелю пришлось неохотно пояснить:
— Специальные пиявки. Он держит их в аквариуме за сценой. А мистер Дэйрман — его личный врачеватель. Неотлучно следует за театром. Пиявки постоянно выкачивают из Варравы отравленную кровь, фильтруют ее и позволяют ему оставаться в живых. Впрочем, это всего лишь слухи. Не так уж много в Вальтербурге найдется людей, желающих размышлять на эту тему…
Гензель замолчал — ему показалось, что в темноте театра горящий взгляд Карраба Варравы нащупал его. Иллюзия, конечно, еще одна театральная иллюзия, но между лопатками сам собой выступил ледяной пот.
— Так почему вы явились сюда этим вечером? — вопросил Карраб Варрава молчащих зрителей. — Вы, жалкое и никчемное подобие людей? К чему вам смотреть спектакль, когда вы сами — действующие лица и декорации другого спектакля, который тянется миллионами лет? Жизнь уже отбраковала вас, несчастные мои уродцы. Она вышвырнула вас на сцену, хотели ли вы того или нет, и освистала вас. Ослепила своими проклятыми софитами. Явила ваше жалкое уродство всему миру. Так отчего вас тянет туда, где фальшь возведена в абсолют, а ложью пропитано все вокруг? Может, оттого, что вы желаете отомстить той самой жизни, которая вас породила? Что вы хотите смотреть, как она корчится в конвульсиях, заливая кровью сцену?
Зрители глухо заворчали, точно голодные псы. Но человек со сцены глядел на них ясным и насмешливым взглядом. Ему не требовалось даже брать в руки кнут, чтобы отпугнуть кого-то. Он сам выглядел как скрученный кнут, способный мгновенно распрямиться с оглушающим щелчком, и лоснящиеся черные пряди густой бороды лишь подчеркивали это сходство.
— Театр — удивительное место. — На смену насмешке пришла доверительная интонация, от которой зал тихо зарокотал, полностью покоренный. — И тут происходят удивительные вещи. Фанерные декорации становятся лесом. Маски — лицами. Барабанный грохот — грозой. Театр — место, где ложь изображает правду, где иллюзии достовернее самой незыблемой истины, где, алхимически сплетаясь, возникает сплав правды и лжи, жизни и того, что никогда не получало права на жизнь. Тут истина и ложь обмениваются генетическим материалом, порождая самые невообразимые комбинации. Мутантов, чье существование так же кратковременно и мучительно, как и ваше собственное.
Карраб Варрава набрал воздуха в могучую грудь.
— Я скажу вам, почему вы здесь! — бросил он звучно, озираясь, так что каждому сидящему в зале показалось, что он смотрит на него. — Вас манит эта загадочная реакция, что раз от разу происходит на сцене. Мы все — увечные дети проклятого генетического века. Мы все — плод смешения миллионов хромосом. Почему результат этого смешения оказался столь плачевен? Мы не знаем этого. Просто в один момент какой-то ген вашего предка одержал верх над другим. Возможно, если бы он проиграл, в длинной цепочке вашего генетического наследования сложился бы иной порядок — и сейчас вы были бы человеком, а не уродливой тварью. Но бой уже закончен, и вы — его руины. Миллионы миллионов генетических цепочек сражались друг с другом в каждом поколении. Миллиарды безвестных хромосом гибли в бесконечной резне! Тысячи тонн отбракованного генетического материала ваших предков, которого вы не унаследовали, — это залежи мертвых тел, павших в бою, которого вы даже не видели. Они были мертвы еще до того, как вы родились. Но они предопределили вашу судьбу!
Зал молчал, оглушенный, обмерший, безмолвный. Казалось, Варрава может выдернуть из него любого мула и медленно оторвать ему голову, а тот даже не подумает сопротивляться.
Голос Варравы постепенно ожесточался. Сперва влекущий и уверенный, он стал звенящим от напряжения. Глаза калеки полыхали, разбрасывая по всему залу черные искры.
— Вот почему вы так жадно глядите на сцену! Две куклы не просто так пускают друг другу кровь и рвут плоть! Они символизируют противоборствующие гены, каждый из которых силится уцелеть и принять участие в создании новой жизни. Ведь на клеточном уровне кипит не менее кровожадная борьба. Извечная, лишенная милосердия и сантиментов, животная. Вот почему вы собрались этим вечером в «Театре плачущих кукол», дамы и господа! — Карраб Варрава улыбнулся торжествующей улыбкой и обвел взглядом своих гостей. — И вот почему за свои деньги вы получите сегодня наилучшее представление! Уважаемая публика! Внимание на сцену! Представление начинается!
Покорный его жесту, занавес распахнулся, обнажая сцену — точно края раны, с которой сорвали повязку.
Все началось стремительно, без сигналов, без конферансье, судей и объявлений. В театре господина Варравы, судя по всему, не считали нужным обставлять убийство какими-то специальными ритуалами.
Едва господин Карраб Варрава махнул рукой, как «Театр плачущих кукол» загрохотал медными тарелками, а прожектора стали вспыхивать всеми возможными багровыми, алыми и розовыми оттенками, превратив на миг сцену в подобие залитого кровью хирургического стола. Когда свет вспыхнул вновь, сцена преобразилась. Директор театра пропал бесследно, но это осталось почти незамеченным зрителями. Потому что на сцене появились первые куклы.
Не было ни новомодных лифтов, ни иных хитрых механизмов, кукол попросту выталкивали из-за кулис с разных сторон сцены. Судя по всему, господин директор во многих аспектах отличался старомодным вкусом.
Никто не тратил времени на приветствия или прочие формальности. Едва увидев друг друга, куклы немедленно бросались в бой, рыча от ярости. Гензель подумал о том, что все это похоже на неказистую и дешевую ярмарочную постановку, в которой актеры, управляющие тряпичными болванчиками, спешат сразу перейти к побоищу, выбросив из повествования мало кому интересные диалоги и интермедии. Обычная ярмарочная публика начинала улюлюкать и свистеть, если персонажи на сцене не принимались сразу же рвать друг друга.
В «Театре плачущих кукол» царили те же порядки. Куклы здесь были бессловесны и подчинялись неизменному сценарию без каких бы то ни было отступлений. И свою работу они выполняли искренне. По крайней мере, едва ли кто-то из мулов-зрителей пожаловался бы на недостаток актерской игры. Трещали сокрушаемые ударами кости, обильно текла кровь, зубы и когти полосовали плоть и отрывали конечности. И все это — с животной ненавистью и с удивительным даже для Вальтербурга садизмом.
Первый бой закончился через три секунды после начала, когда мул с длинной шеей, на которой помещалась вытянутая, похожая на птичий клюв пасть, вырвал у своего противника кадык. Спустя тридцать секунд он уже сам был мертв — его шею вместе с позвоночником вырвал из торса другой мул, чье тело набухло уродливыми бурдюками мускулов, больше похожих на опухоли. Этот был удачливее своего предшественника, он сумел провести еще две схватки, прежде чем его самого уложили на сцену, причем тремя отдельными кусками.
Гензель покосился на Гретель — как она воспримет представление? Но геноведьма наблюдала за сценой абсолютно бесстрастно. Лишь единожды она произнесла:
— Кровь кажется мне неестественно красной. Возможно, кукол накачивают генномодифицированным гемоглобином с повышенным содержанием железа.
Этот вопрос заботил Гензеля меньше всего.
Куклы господина Варравы были лишены какого-либо сходства — если они в чем-то и были похожи, то лишь в процентном количестве искаженного генетического материала, доставшегося им по наследству. Мало кому из них удалось сохранить фенотип, хотя бы отчасти напоминающий человеческий. Тут были сросшиеся конечности и узловатые кости, вылезавшие сквозь кожу, свернутые набок головы и фасеточные глаза, а также бесчисленное множество прочих уродств, включая те, которых Гензель прежде не видел.