Генрих Третий. Последний из Валуа
Шрифт:
Выслушав приказ монсеньора, Гиз приносит свои извинения – слишком поздно: адмирал мертв, и поправить уже ничего нельзя. Королева-мать, а за ней и Генрих тут же встают на сторону Гиза.
Резня началась в воскресенье, 24 августа, в шесть часов утра. Видя, как неистовствуют парижане, Екатерина забыла о последних угрызениях совести: если бы она защищала еретиков, толпа, не задумываясь, выпустила бы ей внутренности. А Генрих, пока улицы города, набережные и даже коридоры Лувра наполнялись трупами, думал только о принцах Конде.
Чуть свет Генрих Наваррский и его кузен
Карл бросает им в лицо яростные угрозы. Генрих выжидает, надеясь вскоре увидеть Марию вдовой и сразу же – герцогиней Анжуйской. Но вмешивается Екатерина: если убить Бурбонов, некого будет противопоставить влиятельным Гизам. Принцам был предложен выбор – смерть или крещение. Оба решают перейти в другую веру; король Наваррский без колебаний, Конде – сжав зубы. Больше их не будут держать взаперти в их покоях. С этой минуты Варфоломеевская ночь потеряла для монсеньора всякий интерес.
Первый акт трагедии заканчивается к полудню – уже было около двух тысяч жертв. Король публикует послание, в котором он снимает с себя всякую ответственность – просто семейства Гизов и Шатийонов сводили счеты. Он же не имел возможности вмешиваться, «поскольку у него было достаточно дел, и он не мог покидать стен Лувра». Екатерина все еще надеялась осуществить свой первоначальный план, согласно которому выжившие гугеноты обратят свою месть на Лотарингский дом, с которым при помощи умеренных католиков будет покончено.
Непримиримые католики действительно были в большой опасности. Спасло их «чудо»: 25 августа утром стало известно, что на Кладбище невинно убиенных расцвел боярышник. Ловко поданная монахами, новость эта вызвала в народе волну неописуемого энтузиазма – Господь выказывал свою радость в связи с казнью еретиков!
Король не мог не разделить общей радости по этому поводу и отправился со всем двором поклониться расцветшему боярышнику. Один из дворян его свиты, заподозренный в протестантизме, был растерзан толпой. Карл IX хлопает в ладоши и кричит: «О, если бы это был последний гугенот!»
Возглас этот был воспринят как приказ, и резня возобновилась; в нее был вовлечен весь город – убивали из убеждений, из садизма, из интереса, убивали соперников, убивали наследников.
И только 28 августа король приказывает положить конец убийствам. Но, закончившись в Париже, резня началась в провинции. Каждый большой город старался утереть нос столице, и вся страна – с Севера до Юга и с Запада до Востока – превратилась в лагерь массового уничтожения протестантов.
За рубежом эта неожиданная резня вызвала поначалу не возмущение, а глубокое изумление, подчас даже зависть перед хладнокровием, с которым французский двор разделался с врагами. И даже сама Елизавета Английская не смогла скрыть уважения.
Угадав эту реакцию, Екатерина немедленно пытается использовать совершенное преступление в своих целях, извлечь из него выгоду. И поскольку Карл IX, забыв о своем послании от 24 августа, на заседании парламента 28 августа объявил себя единственным автором этого замысла, который он готовил в течение долгого времени, Екатерина уже 29-го пишет королю Испании, предъявляя ему счет за пролитую кровь.
Она просила для монсеньора руки инфанты Исабель, дочери королевы Елизаветы, которой в тот момент было пять лет. А пока, в ожидании лучших времен, монсеньор должен был стать наместником в Нидерландах.
Разве мог Филипп II не выразить своей признательности тем, кто спас его от вторжения, освободил от самых опасных врагов? Поначалу монарх, внушающий всем ужас, не скрывает своей радости. Он даже смеется в присутствии всего дипломатического корпуса, чего никогда ранее не случалось.
«Счастлива та мать, – говорит он, – у которой такой сын, и счастлив тот сын, у которого такая мать!»
И он послал поздравления герцогу Анжуйскому. На следующий день были получены донесения из Парижа от посла Испании дона Диего де Суньиги. «Королева-мать и монсеньор, – писал тот, – хорошо продумали смерть адмирала, и вызвана она причинами, к которым религия не имеет никакого отношения. А Варфоломеевская ночь объясняется просто их ужасом перед безвыходным положением».
Филипп II, теперь раздраженный тем, что Франция отнимает у него роль ангела-истребителя, ухватился за этот довод, чтобы проявить неблагодарность. Рассыпаясь в поздравлениях Екатерине, он отказывается отдать руку своей дочери монсеньору.
Несмотря на охвативший ее гнев, Екатерина поняла свою ошибку: если Франция хотела занимать в Европе достойное положение, она должна была всегда держаться союза с Англией, с немецкими протестантами, с турками – другими словами, с еретиками и неверными.
В отличие от Карла, хмурого, грустного и состарившегося под тяжестью своего преступления, Екатерина никогда не выказывает ни сожаления, ни признаков раскаяния. Не вступая в военные сражения, она уничтожила всех протестантов, которые были непобедимы на поле боя. Партия гугенотов была обезглавлена и обезоружена. Мысль о собственной победе наполняла ее радостью.
Удивительный парадокс, достойный ученицы Макиавелли – одновременно Екатерина продолжала поддерживать дружеские отношения с Реформацией. Возобновляются прерванные на некоторое время переговоры о свадьбе Елизаветы Английской и герцога Алансонского; монсеньор был представлен полякам как кандидат протестантов.
Ненависть Колиньи, ярость Карла, и особенно любовное разочарование, втянули Генриха в эту кровавую историю, из которой он не вынес для себя никакой выгоды и где он играл второстепенную роль. К несчастью, в глазах общественного мнения роль его была решающей, и Екатерина, надеясь использовать этот довод для нажима на Филиппа II, сначала ничего не предпринимала, чтобы развеять мрачную легенду. Такая тактика укрепила позиции принца в католической партии, но за это пришлось заплатить первым пятном на репутации. Посол Франции в Венеции, дю Феррье, писал Екатерине, что «монсеньор утратил все шансы на корону императора, хотя до Варфоломеевской ночи ничто не мешало ему надеяться ее получить – герой превратился в убийцу».