Географ глобус пропил. Золото бунта
Шрифт:
Отсмеявшись, все снова приняли по рюмке.
— Ну что, Виктор Сергеевич, в поход-то в мае месяце идем? — спросил Деменев и подмигнул.
— Отцы, блин! — возмутился Служкин. — Еще полгода до мая, а вы мне уже плешь проели! Сказал «идем» — значит, идем.
— У нас уже половина девятых с вами собирается.
— Я столько не подниму, вы чего? Не агитируйте зря. Только из вашего класса. Остальные пусть вон физрука просят.
— Не-е, все хотят с вами, потому что вы учитель клевый.
— Раздолбай я клевый, а учитель из меня, как из колбасы телескоп, — опять разливая вино, честно сообщил Служкин.
— У вас на уроках зыко: и побазарить можно, и приколоться... А на других уроках — только дернись. Вас и доводить-то неохота...
—
— Градусов — фигня. Зато к вам на урок, наоборот, двоечники идут, а отличники не хотят. Это потому что вы какой-то особенный учитель, не брынза, как Сушка или там немка...
— Вы Киру Валерьевну не трогайте, — обиделся Служкин. — Не доводите ее, она мне нравится.
— А мы видели, как вы с ней гуляли.
— Видели — так помалкивайте. Лучше вон про Градусова говорите...
Отцы понимающе заржали.
— Градусов пообещал вашего кота повесить за то, что вы ему двойку за первую четверть вывели.
— Пятерки, бывает, я ставлю зря, а двойки — нет. Пусть учит географию, дурак. Я, конечно, понимаю, что никому из вас эта география никуда не упирается, Да и устаревает моментально... Однако надо. А Градусова я и сам повешу за... Ну, узнает, когда повешу.
— Он, Виктор Сергеевич, про вас песню сочинил. Ругательную.
— Ну-ка, отцы, давайте наяривайте.
Чебыкин перетащил гитару со спины на живот, заиграл и запел на мотив старого шлягера «Миллион роз»:
— Жил-был Географ один, Карту имел и глобус. Но он детей не любил, Тех, что не метили в вуз. Он их чуханил всегда, Ставил им двойки за все, Был потому что глиста, Старый, вонючий козел...Служкин хохотал так, что чуть не упал с лестницы.
— А вы, говорят, Виктор Сергеевич, тоже песни сочиняете?
— Кто говорит?
— Машка Большакова из «а» класса, — сознался Овечкин.
— Спойте нам песню, — жалобно попросил Тютин.
— За мах, — согласился Служкин. — Я пьяный, мне по фиг.
Он взял у Чебыкина гитару, забренчал без складу и ладу и надрывно завопил на весь подъезд:
— Когда к нам в Россию поляки пришли, Крестьяне, конечно, спужались. Нашелся предатель всей русской земли, Ивашкой Сусаниным звали. За литр самогону продался врагу И тут же нажрался халявы. Решил провести иноземцев в Москву И лесом повел глухоманным. Идут супостаты, не видно ни зги, И жрать захотелось до боли. И видят: Сусанин им пудрит мозги, Дорогу забыл, алкоголик. От литра Сусанин совсем окосел. ПолякиОт служкинских воплей в подъезд вышла Надя.
— Ты что, с ума сошел? — спросила она. — Молодые люди, как вам не стыдно пьянствовать с ним? Ладно — он, он ни трезвый, ни пьяный не соображает, что можно, а чего нельзя учителю. Но вы-то должны понимать, что можно, а чего нельзя ученикам!..
— Все-все, Надя, — торопливо поднялся Служкин. — Дома разберемся... — Он пошел вниз, оглянулся и подмигнул: — Спасибо, что поздравили, отцы. А сейчас мне задницу на британский флаг порвут. Пока!
— Нашел с кем дружить! — с невыразимым презрением сказала Надя в прихожей, запирая дверь.
— Бог, когда людей создавал, тоже не выбирал материала, — мрачно отозвался Служкин.
Глава 23
ТЕМНАЯ НОЧЬ
— Вовка, я с Шурупом домой пошла! — громко объявила Ветка. — Ты оставайся, если хочешь, а меня Витька проводит. Надя, отпустишь его?..
Надя фыркнула.
Шуруп был усталый и сонный, молчал, тяжело вздыхал. На улице Служкин взял его за руку. Тьма была прозрачной от свечения снега.
— Представляешь, Ветка, я недавно одной своей ученице рассказывал историю нашего выпускного романа, — неожиданно признался Служкин. — Приврал, конечно, с три короба... Она затащилась, а мне грустно стало. Давай как-нибудь съездим снова на ту пристань?
— Зачем в такую даль ехать, когда и дома можно?
— Дура ты, — огорчился Служкин.
Они по заснеженным тротуарам тихонько дошли до клуба, и тут Служкин обнаружил, что забыл дома сигареты.
— Блин, Ветка, — пробормотал он. — Можно, я до киоска сгоняю?..
— Сгоняй, — согласилась Ветка. — Только не долго. Я жду тебя дома.
Служкин побежал по улице, оставив Ветку с Шурупом, обогнул здание клуба и углубился в парк, который все называли Грачевником. Фонари здесь не светили, и Служкин сбавил ход до шага. В Грачевнике стояла морозная, черная тишина, чуть приподнятая над землей белизною снега. Тучи над соснами размело ветром, и кроны казались голубыми, стеклянными. Дьявольское, инфернальное небо было как вспоротое брюхо, и зеленой электрической болью в нем горели звезды, как оборванные нервы. Служкин свернул с тропы и побрел по мелкой целине, задрав голову. Ноги вынесли его к старым качелям. В ночной ноябрьской жути качели выглядели как пыточный инструмент. Смахнув перчаткой снег с сиденья, Служкин взобрался на него и ухватился руками за длинные штанги, будто за веревки колоколов.
Качели заскрипели, поехав над землей. Служкин приседал, раскачиваясь всем телом и двигая качели. Полы его плаща зашелестели, разворачиваясь. Снег вокруг взвихрился, белым пуделем заметался вслед раз-махам. Служкин раскачивался все сильнее и сильнее, то взлетая лицом к небу, то всей грудью возносясь над землей, точно твердь его не притягивала, а отталкивала. Небосвод, как гигантский искрящийся диск, тоже зашатался на оси. Звезды пересыпались из стороны в сторону, оставляя светящиеся царапины. Со свистом и визгом ржавых шарниров Служкин носился в орбите качелей, — искра жизни в маятнике вечного мирового времени. Разжав пальцы в верхней точке виража, он спрыгнул с качелей, пронесся над кустами, как черная, страшная птица, и грянулся в снег.