Георгес или Одевятнадцативековивание
Шрифт:
Я вспомнил "началось" Влад Яныча.
– Что все?
– Да все! Просто все. И больше ничего - одно все. Вы что, не видите, что творится? Эти кадеты разные с их "гассспадами", эти новые русские, этот "коммерсант" с его ятями...
– Твердые знаки, - поправил я.
– Там не яти, там твердый знак на конце. Неплохая, между прочим, газета.
– Нет, вы в самом деле не видите?
– невероятно изумился Манолис?
Он попытался мне объяснить, в чем я слеп, стал размахивать руками и столкнул свой стакан на пол. Раскрасневшаяся Тамарочка не сводила
– Мы переходим на лексику и даже на графику девятнадцатого века. У прал... плар... пар-ла-мен-мен-таррррриев появились бородки и песне... песне... пенсне, вот! Атомных станций уже не строим, скоро откажемся от пара и эльтричества. Даже тумбы... ну элементарные, ну обыкновенные афишные тумбы... (тут Манолис резко мотнул головой и сам чуть не упал вслед за своим стаканом) даже они оттуда. Теперь вот книжка вот эта. Коммунисты! Тьфу!
Манолис был предельно возбужден. Я отодвинул от него верин стакан и сказал успокаивающе:
– Ну и что здесь такого плохого? Я в том смысле, что ничего такого вообще нет и Георгес тут ни при чем. Наверняка объяснение есть конкретное... какой-нибудь типографский трудящийся - ведь сейчас такое печатают, что и не захочешь, а сбрендишь.
– А я вот хочу, а не получается, - многообещающе вставила Тамарочка.
Но, повторюсь, меня так просто не собьешь. Я продолжал, как бы не слыша (глядя только):
– Но даже если и так, даже если все идет к этому самому... ммм...
– Одевятнадцативековиванию, - с потрясающе четкой дикцией подсказал Манолис, - вековивавуви.
– Ага, подтвердил я.
– Точно. К нему самому.
И замолчал.
Он меня сразил этим своим "одевятнадцативековиванием". Он глядел гордо как победитель. Он ждал оваций. Тамарочка поморщилась, а Вера на секунду перестала ненавидеть пространство.
– К нему самому, - осторожно повторил я.
– А, да! Ну вот хорошо...
– Хорошо, - с угрозой подтвердил Манолис.
– Вот хорошо, - продолжал я.
– Все к этому самому катится. Ну. И что здесь дурного.
– Дурнаго?
– негодующе взвыл Манолис.
– Дурнаго? Ты сказал, что здесь дурнаго?
– Дурнаго здесь мнаго, - томно встряла Тамарочка.
– Я, например, назад не хочу. Хочу, чтобы как в Америке, чтобы в кайф!
Тут и Вера вздумала посоревноваться с Тамарочкой в искусстве стихосложения.
– Если хочете дурнаго, опасайтеся люмбаго, - с великосветской ухмылочкой выдала она.
Я, наверное, тоже был от выпитого немножечко не в себе, потому ни с того ни с сего что поспешил ознакомить общество со своим новым рекламным виршем. Я воскликнул:
– Никогда не делай культ
Из машины ренаульт.
Если ты не идиот,
Пересядь на певгеот! Вот!!!
– Что! Здесь! Дурнаго????
– почти вопил Манолис, не слушая никого.
– Да вы еще "назад к природе" скажите, черти зеленые!
Я пожал плечами.
– Авек плезир. Назад!! К природе!!
В стену
Мы были безбожно пьяны и с восторгом несли всякую ахинею. Она казалась нам исполненной великого и сладкого смысла. Только изредка, словно удары далекого колокола, вдруг охватывали меня порывы тревожного и торжественного чувства - в эти секунды с безумной яркостью вставала передо мной картина нашей попойки. Цвета, контуры, ароматы, прикосновения... звуки!
– каждое из ощущений пронзало. Именно что пронзало.
– Ах, как хорошо мы говорим!
– вдруг пропела Тамарочка, горделиво поправив великолепную прическу, которую я почему-то не заметил сразу. Это даже как-то и странно, что я ее сразу-то не заметил. Неожиданно до меня дошло, что самое главное у Тамарочки - ее прическа, очень какая-то сложная, многоэтажная, со спиральными висюльками, сплошное произведение искусства. И разгневанная ведьмочка Вера, дженьщина-вамп, черненькая, маленькая, с огромными сверкающими глазищами, казалась по сравнению с ней существом совершенно иного рода, ее красота ни затмевала тамарочкину, ни тушевалась перед нею - абсолютно то есть разные вещи. Два совершенства, инь и янь, белое и черное, не отрицающие друг друга, не подчеркивающие друг друга, а только друг с другом соприкасающиеся.
И она больше не ненавидела, моя Вера. Гнев ее переплавился во что-то другое, такое, знаете, символическое, из Делакруа, к людям живым отношения не имеющее.
Ни с того ни с сего она вдруг с пафосом продекламировала:
– Не вырвусь, не вырвусь
Из томного плена
Володина толстого, гордого члена!
Я зааплодировал, а Манолис скривился:
– Пошло, дамы и господа. Пошло и противно. Пфуй!
Мне вдруг показалось, что он прав и я подтвердил:
– И негуманно. По отношению к окружающим.
– Я объсню почему, - по своему обыкновению Манолис игнорировал чужие реплики.
– Почему приличные на первый взгляд люди перешли вдруг к унижающим их сальностям.
Блестя глазами, моя Вера потребовала объяснений:
– И почему?
– Очпросто. Потому что цель, - с пьяной скучностью объяснил Манолис. Мы собрались познакомиться как будущие партнеры. Причем глупо! Зачем нам предварительно-то знакомиться (я кивнул в знак абсолютного согласия и даже немножко Манолиса зауважал)? Что это еще за политесы такие? Ну собрались потрахаться, ну и давайте, чего уж там! Нет, мы изысканные. Мы заранее знаем, что цель откладывается до какого-то мифического дня рождения...
– Почему это мифического? Ничего не мифического, - возразил я.
Я был с Манолисом совершенно согласен, но пусть он мой деньрожденье не ругает, пожалуйста. Пусть он про что-нибудь про другое.
Он меня не услышал. Он со значением продолжал:
– Но! Но живем-то мы сейчас! И оно, это сейчас, уже сейчас гадит, уже сейчас мешает нас с грязью, хотя мы пока девственность свою блю-у-у-у-дем.
– Говори за себя!
– с неожиданным раздражением сказала Тамарочка.
– А что я, не прав? Что сейчас это самое нельзя что ли?!