Георгес или Одевятнадцативековивание

Покровский Владимир Валерьевич

Тамарочка, единственная, которая из нас всех казалась пьяненькой, перестроилась моментально.

– А почему бы и вправду - не сейчас?
– сказала она.
– Чего тянуть-то, действительно? Ведь хочется.

При этом она смотрела на меня так, что Вера снова заненавидела. А Манолис усмехнулся скатерти грустно.

– Вот-вот, - подтвердил он.
– Почему бы.

Тамарочка бросила на него странный взгляд, порывисто вскочила со стула.

– Родные мои! Милые! Я вас всех люблю, кажется, с самого дня рождения!

– Ну, так далеко ты не помнишь, - сострил Манолис.

– Нет, правда, я вся ваша!

Она тряхнула прической, заговорщицки мне подмигнула.

– Володя! Будете нашим рефери. У кого грудь лучше - у меня или у вашей?

Я от неожиданности промычал что-то вежливо-невнятное.

Она в ответ мигом содрала кофточку, под которой, как я и думал, ничего из одежды вовсе не наблюдалось. Безумно красными сосками уставились на меня две очень даже недурные грудки.

Тут же, не успела моя Вера опомниться, к Тамарочке подскочил Манолис, поправил ей кофточку, обнял за плечи и усадил.

– Ну... ну... ну... ну вот...

Тамарочка разочарованно поджала губки. Ей не дали сплясать стриптизик, постепенно переходящий в половой актик. Конечно, обидно.

– Вы извините, это у нее нервное, - торопливо заобъяснял заботливый Манолис.
– Понимаете, лет пять назад с моей женой (он нежно погладил Тамарочку по плечу) приключилась одна неприятность и с тех пор...

– С вашей... ктой?
– испуганно спросила Вера.

– Ктой?!
– эхом повторил вопрос я.

– Это моя жена. Мы супруги, - сказал Манолис.
– Только вот нервы у нее с тех пор никуда.

Тамарочка скучно смотрела в сторону. Мы с Верой обалдело переглянулись.

– А теперь я должен извиниться, но нам пора, - в совершенно идиотской великосветской манере объявил заботливый супруг.
– Я тут ваш стакан уронил.

– Да ладно, брось, мы уберем, - сказал я.

– Нет, что вы, как можно. Я же...

Он нагнулся, что-то поднял с полу и недоуменно посмотрел на меня.

– Что бы это... Мы ведь вроде стаканами пользовались.

В руке у него был бокал, каких, наверное, никогда не знала моя убогая комнатенка, а, может, и вся убогая хрущевка, в которой я проживал.

Красного стекла, с длинной фигурной ножкой, очаровательных женских форм старинный бокал, теперь уж таких не делают.

Тамарочка оживилась и всплеснула руками.

– Ой, какая прелесть!
– запела она.
– А что ж это мы действительно из стаканов? давайте из хрусталя вино выпьем!

Вот тут-то, к еще большему всеобщему обалдению мы обнаружили посреди моего обшарпанного стола откупоренную шампанского. В серебряном ведерке. Со льдом.

Тревожно-торжественный колокол отчаянно и беспрерывно гудел в моем сердце. Или в душе. Словом, где-то внутри.

Потом мы пили и говорили часов до четырех ночи. После чего супруги церемонно откланялись со словами "Так значит, не забудьте!"

"Ждем-ждем!" - хором ответили мы.

А когда они ушли, случилось, глубокоуважаемые господа, нечто странное. Я не хочу сказать, что странности этой вечеринки - с бокалом, прической, шампанским, с этими самыми ее краснющими сосками тамарочкиными - прошли для меня незамеченными. Конечно, я от всего этого ошалел тогда. Чуть позже, совсем чуть-чуть, буквально через несколько часов, я понял, точней, заподозрил, что все это проделки Георгеса.

Не берусь сказать, почему я сразу стал грешить на эту самую книжку. Но, видно, страх перед ней и ожидание всяческих от нее такого рода каверз сидели во мне подсознательно. Я, сам не зная того (я так сейчас все это расшифровываю), ожидал именно чего-то в таком роде.

Другими словами, фантастическое, мистическое, какое хотите - но объяснение всему этому было. И только того, что произошло после ухода Тамарочки и Манолиса я до сих пор не могу себе объяснить. Ни вино, ни Георгес здесь не замешаны - верьте слову!

Вот эти вот тревожные колокола - они тут при чем.

Вера стояла задумчиво посреди комнаты руки в карманы. Ни фурии, ни Мамаева кургана - что-то поникшее, усталое и покорное.

– Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде опоздала.

Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом, довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой. Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после армии вернулся к ней почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать, в умат, чтобы тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик, то хотя бы в плохо надутый воздушный шарик.

Я так понял, что у них какой-то договор был, чтобы ночь всегда проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей тоже необходима была эта иллюзия. Иногда шутила - "Жамэ!", иногда всерьез, в защитной стойке - "Никогда не дождешься!".

А чего там, собственно, дожидаться - спали мы с ней. Давно. И с самого первоначала безо всяких угрызений.

Я спросил ее:

– Что-нибудь случилось?

– Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.

Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!

– Так я остаюсь?

– На ночь?
– уточнил я на всякий случай.

– Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.

Эта их манера по фамилии звать!

Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.

– Ага, Вер?

Она подняла голову, посмотрела на меня изо всех сил, странно так посмотрела, и комната вдруг переполнилась торжественной тревогой, звуки изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.