Германия. В круговороте фашистской свастики
Шрифт:
Поддержка фракции центра обеспечила закону о полномочиях квалифицированное большинство (две трети), необходимое для изменения конституции. На другой день, 24 марта, рейхспрезидент подписал этот исторический акт, немедленно вошедший в силу. Веймарская демократия кончила жизнь самоубийством. Полнота власти национального правительства Гитлера-Папена стала, можно сказать, «новой конституцией» Германии. Исполнив свою задачу, рейхстаг разошелся sine die. Через некоторое время его примеру в точности последовал и прусский ландтаг.
Для Гитлера, для национальной революции, для правящей коалиции наступал исторический «экзамен». Подходило время вплотную заняться фундаментальными вопросами национально-экономической реконструкции.
«Народ
Так говорил канцлер в своей декларации. Однако теперь уже труднее было ограничиться общими принципами и голыми посулами. Теперь следовало наметить конкретную, ответственную программу. Какова же она?
Частная собственность, поощрение частной инициативы. Подальше от этатистской хозяйственной бюрократии. В то же время «нужно установить справедливое равновесие между продуктивной предприимчивостью с одной стороны и продуктивным трудом с другой». Режим бережливости, упрощение административного аппарата, дебюрократизация. «Правительство будет решительно избегать всяких валютных экспериментов».
Спасение немецкого крестьянства во что бы то ни стало: гибель этого класса была бы национальной катастрофой. Поднятие рентабельности сельского хозяйства, хотя бы ценой жестких мероприятий против потребителя: иначе неизбежно крушение всего сельского хозяйства. Усиление внутренней колонизации. Борьба с безработицей — хотя бы даже и не популярными в данный момент мерами. Создание работ и трудовая повинность. Неуклонная забота о миттельштанде. Также и о миллионных массах немецких рабочих: «канцлер и национал-социалист, я чувствую себя с ними связанным, как с былыми спутниками моей юности». Повышение их покупательной способности, использование полностью их труда. Географическое положение Германии, бедной сырьем, не допускает автаркии. Отсюда необходимость экспорта: миллионы немцев живут работой на экспорт. Внимание к интересам чиновничества.
Снова достаточно общие слова. Чувствуется покачивание между прежними обещаниями и нынешними возможностями, с одной стороны, и между родными массами и союзной плутократией — с другой. Нужно бы удовлетворить или, по меньшей мере, обнадежить всех, но это так трудно — всех зараз! И приходится подчеркивать трудности, предупреждать о неизбежности «жестких мероприятий», публично смотреть суровой правде в глаза.
В хозяйственно-политической части декларации явственно чувствуется рука Гугенберга. Иначе и быть не может: хозяйственная политика — в его руках. Но кое-где чуть мелькнет и прежний митинговый Гитлер, чтобы, впрочем, немедленно же уступить место «государственному деятелю». Многое сглажено ретушью коалиционного единства. В основном выдерживается характерная идея современности: «свободное хозяйство под контролем сильного государства». Ничего сенсационного. Некоторые даже утверждали, что программа нового правительства, в общем, мало отличается от прежних правительственных программ. Острословы пророчили, что переоценка ценностей сведется к переименовыванию улиц. В свое время то же было и с Муссолини. «Кроме ударов хлыста, в программе правительства не заметно чего-либо нового», — отмечали итальянцы после первой декларации дуче. Общее внимание, естественно, сосредоточилось — на хлысте.
Перед рейхстагом выступало единое правительство. Но ни для кого не составляло тайны, что на самом деле единого правительства нет. Противоречия загонялись вглубь, в пределы национального фронта; их не могла стереть никакая декларационная ретушь.
«Внутренняя колонизация» едва ли пришлась по вкусу Папену: над нею слишком очевидно витают тени Брюнинга и Шлейхера. Зато выпад против «валютных экспериментов», наверно, не мог не покоробить Федера и старую коричневую гвардию с ее «национальной денежной единицей» и беспроцентным кредитом. Под формулу «спасение крестьянства» Гугенберг без особого труда подведет спасение юнкеров; это не доставит
С первых же дней Третьей империи внутри национального фронта начинается глухая, упорная борьба. Фашизм наступает, овладевает государственным аппаратом, громит марксизм, объединяет Германию. Плутократия цепко держится за вожжи хозяйственного руководства, за рейхсвер, за штальхельм, за рейхспрезидента. Ее пресса усиленно и планомерно выдвигает на первый план не Гитлера, а именно Гинденбурга, «легальную и просвещенную диктатуру президента республики». Под пышными лозунгами единения и хрустом публичных рукопожатий тлеет взаимное недоверие, зреют тайные козни. «Старый крот» делает свое дело, и страсти людей вычерчивают диалектическую кривую истории во всей ее прихотливости и необходимости.
За Гитлера — массы, молодежь, логика сердца, аффективная, мистическая логика миллионов. За Папена — элита все еще ведущего слоя, тяжесть традиций, сноровка власти, кадры военной организации. При таких условиях соперничество друзей-противников правящей коалиции приобретает, можно сказать, исторический размах. Излишне прибавлять, что в игру оказываются втянутыми интересы решающих общественных классов и групп.
«Мы полностью отдаем себе отчет в том, что главные трудности только начинаются, — писала националистическая пресса после выборов 5 марта. — На почве обучения Гитлера государственному искусству возможны еще крупные осложнения». Да, это верно: трудности только начинаются.
Министр рейхсвера ген. фон Бломберг и главнокомандующий ген. фон Гаммерштейн произвели ряд смотров различным гарнизонам и говорили высокополитические речи. Лейтмотивом всех этих речей было напоминание, что германская армия служит не какой-либо партии и классу, а всему народу. Только рейхсвер имеет право носить оружие и умеет им пользоваться. Так оно будет и дальше, ибо от этого зависит спасение отечества. Все усилия военных верхов направлены к тому, чтобы не допускать свастику в казармы. Усилия гитлеровцев вдохновляются противоположною целью: завоевать рейхсвер.
Также и руководители Стального Шлема стремятся на первых порах сохранить независимость своей организации, иначе говоря, ориентировать ее и не на Гитлера, а на Гинденбурга. Это раздражает расистов и сверху донизу обостряет раскол национального фронта. Атмосфера накаляется, и в конце марта в Брауншвейге происходит открытое столкновение между отрядами Стального Шлема и гитлеровскими штурмовиками. Последние, объявив, что местное отделение Стального Шлема наводнено марксистами и демократами, пытались его разгромить; много штальхельмовцев было арестовано. Дело дошло до Берлина, и инцидент уладили. Но действительного примирения не состоялось, двойственность национального фронта обнажалась все с большею яркостью.
Зельдте, вождь Штальхельма и министр труда имперского правительства, раздраженный агрессивностью фашистов, поспешил публично заявить, что он вошел в правительство не в качестве члена какой-либо партии, а в качестве руководителя Стального Шлема и что последний будет бдительно охранять коалицию. «Стоящие перед правительством задачи, — прибавил он, — не могут быть разрешены одним человеком, или одной партией, или одним союзом самостоятельно». Необходима сплоченность «на базе верных и товарищеских взаимоотношений, равноправного и равноценного сотрудничества». Национальный фронт есть «исторический союз под руководством Гинденбурга».