Гермес
Шрифт:
Так жила танцовщица Мириам Хойра, существо абсолютно аполитичное и легкое, как птичье перо, интересующееся только своими танцами, писанием серьезного философского трактата и виртуозной игрой на систре. Память не беспокоила ее, а она решила не беспокоить память, — это было бы бесполезным и никчемным занятием. Оно только встревожило б душевные раны, уже затянувшиеся устраивавшими ее твердыми рубцами. Воспоминания о прошлом у нее, как и у других ее соплеменников, вызывали только боль. А они не любили боли самозабвенной и жертвенной, полагая такую разновидность боли явлением крестной муки, а значит, омерзительным извращением.
Уже давно не выдавалось у нее свободного дня, когда можно было бы вздохнуть и с легкой душою приняться за работу. Колоброженье мысли в ее голове тем временем стало невыносимым,
Она писала. Выходило необычно и, уж во всяком случае, спорно. Она писала.
«Что есть пространственность Хаоса и что есть тогда пространство вообще? Выдвижение античными мыслителями разных концепций Хаоса то как разлитой воды, то как бесконечно-пустого пространства требует своего вопроса, а именно — где? Где тогда такой Хаос — хаос-пространство, время, яйцо, то есть беспрерывное и бесконечное становление? Несмотря на всю невозможность и даже невообразимость данного вопроса, ответ на него, пусть в самой фантастической форме, все же имеется. Хаос трансцендентен, он вне всего, а то, что подразумевали под Хаосом древние, на самом деле является Космосом. Как такое может быть? Космос в полной мере подходит под всевозможные и невозможные описания: он и безраздельно пуст, но и животворен, он и беспределен, но и ограничен, он и страшная бездна, но на деле бездна вовсе не такая страшная, что доказывается современными исследованиями. Тогда что же: Космос — это Хаос? Нет. Парадоксально, но всякая вещь в Космосе — оформлена, тогда как Хаос бесформен и бесформенны его сущности. Значит, Хаос — смерть? Нет, Хаос — жизнь, он дает ее всему, что рождается, ибо бесформенно рожденное. Но смерть — это Космос, то есть тот мир, где пребываем мы, ибо смертна оформленная, оконтуренная оболочка. Такое значение смерть приобретает для одного только человека как механизма мыслящего и ей подлежащего и склонного о смерти размышлять, чем он, впрочем, от животных и отличается. Мысль о конце тревожит его, а мысль о том, что в Хаосе распылится его душа, разрушится его самость, хотя и с последующим выплавлением новой личности, приводит его в ужас и содрогание. Смертный желает жить вечно. Но бессмертный, или бог, жить вечно отнюдь не желает — это для него не самоцель. О чем же знает он? А о том, что он и отличается-то от смертного не только тем, что конец его отодвинут на какой-то неопределенно долгий срок, но и тем также, что в Хаосе, прародителе и убийце, сущность его не расплавится и не сгорит, будто в горне, но будет существовать самостоятельно, как носятся в бушующем потоке отдельные песчинки. Более того, душа бессмертного будет себя чувствовать там так легко и привольно, словно все свое существование она была здесь, тяготясь немного лишь тем, что навек отрешена от своих земных и чувственных дел. Этот предмет, однако, несильно будет заботить ее, ибо, если пойти и дальше, можно высказать и такую гипотезу, что души и сущности бессмертных могут по своему желанию и по желанию своего опекуна Хаоса, естественно, возвращаться на Землю, дабы воплощаться здесь в разных произвольно выбираемых оболочках. Такая мысль кажется просто безумной, но, как и всякая смелая гипотеза, она имеет право на существование. Вся проблема в том, что бессмертные, уходя в Хаос, делают это не ради удовольствия, а терзаемы болями и скорбями по этому миру. При уходе в Хаос бессмертного не тревожит беспокойство по поводу своего будущего — оно вполне безоблачно. Но тревожат его мысли о прошлом, и с этим ему приходится смиряться».
Дописав, она порывисто встала и заходила по комнате, обдумывая написанное и, что до нее случалось со многими писателями, постепенно приходя к выводу, что эти слова подсказаны ей свыше. Но кем? Другом и покровителем ее, тем, кто судит и воскресает из мертвых? И она преисполнилась благодарности к нему, подсказавшему ей такой чудесный и ясный выход. Мес вошел к ней в разгар этих раздумий, когда она, не замечая ничего вокруг, застыла у своего стола, устремив полный провидческого
— Мириам! — негромко позвал Мес и увидел, как его голос заставил вздрогнуть ее, моментально напрячься, как изо всех сил она пытается обуздать себя, стреножить, чтобы с радостным писком не броситься ему на грудь и не залить ее горячими и долгожданными слезами. Вместо этого она, пересиливая себя, медленно повернулась и вдруг бросилась к нему и крепко обняла его. И он также не сумел воспротивиться этому порыву, этому мощному притоку силы, бьющей из нее, и его объятия были не слабее. Но во время этой неожиданной вспышки мозг его остался незатуманенным, мысли были так же ясны, и он поэтому без труда понял, что прежняя его любовь к ней так и не проснулась, так и не проснется. Они шептали что-то, покрывая друг друга поцелуями, но с его стороны это было немного принуждением, хотя и приносящим приятные плоды. К тому же мысль, что она может принадлежать к чужому лагерю, совершенно отравляла все. Он не мог не думать об этом, даже когда целовал ее губы.
Когда все понемногу утихло и взаимные, внезапные и нахлынувшие нежности кончились, она подняла на него свои прекрасные глаза.
— Ведь я ждала тебя, — произнесла она с укоризной. — Ждала, давя в себе желание и любовь, не оставляя лазейки надежде… Ты бы мог прийти. Но не захотел.
Он нежно провел ладонью по ее щеке.
— Ты же знаешь, что я вообще не появлялся здесь.
— Я искала тебя, — проговорила она и отвернулась. — Я была на многих Вихрящихся Мирах, но и там тебя не было. И я показалась сама себе такой непроходимой дурой, так резко вспыхнул передо мной свет правды, и ты так явно показался в нем в образе пустого и легковесного болтуна… — Она замолчала. — Извини. Я не хотела тебе этого говорить. По крайней мере, сейчас.
— Я не обманщик, Мириам, — мягко сказал Мес, вновь касаясь ее. — Прости, я запутался и даже сейчас не вижу выхода. И никто не может мне показать, где он. Быть может, ты сможешь сделать это?
— Ты пришел только за этим?
— Нет, — и он притянул ее к себе, начал целовать, но она вырвалась и ударила его по щеке. Лицо ее горело, волосы растрепались.
— Такой, как прежде, ты меня не найдешь, Тот, — сказала она.
— Ты всю жизнь пыталась вовлечь меня в какое-то непонятное соревнование, — ровно произнес он. — Я это знал, но не хотел осаживать тебя. Вижу, ты не оставила своих бесплодных попыток. Ты хороша, когда являешься сама собой, Мириам. Я хотел поговорить с тобой.
— Хорошо, — произнесла она. — Но не больше.
— Может, и больше, — улыбнулся он, без стеснения ее разглядывая. — Вижу, ты действительно стала другой. Округлилась в некоторых местах.
— Оставь свой дурацкий тон, — снова вспыхнула она. — О чем ты хотел говорить?
— Не обижайся. Я не хотел портить отношений… Узнано, что Осирис раздает какие-то титулы… или звания, не знаю как сказать. Это распространяется не только на его окружение, но и, что самое интересное, на нас. Недавно я беседовал с неким Жиро, и он предупредил меня о том, что Сатаной хотят пожаловать нашего общего друга Сета.
Она усмехнулась.
— Ничего себе титул! Но на этот раз — в точку. Сет прекрасно подходит для этой роли.
— Да, но я не досказал. Он действительно объявлен Сатаной, хотя еще неизвестно, понравиться ли ему это. Титул этот — такая же синекура, как и звание Архонта. Однако он к чему-то обязывает, но я не думаю, что сам Осирис в точности знает обязанности Сатаны, кроме того, что Сатана должен быть по отношению к нему в оппозиции.
— Какая ерунда!
— Ты философ и должна разбираться в этом. Другое дело, что ты не интересуешься нашими делами.
— Не оправдывай меня, — сказала она. — Ложь — единственное, что я не терплю. Ваш же мир целиком замешан на лжи.
— Слушай дальше. Звания Пророков им не даруются, ибо люди сами наделяют себя их полномочиями. А вот Антихрист должен быть объявлен свыше.
— Кто же он? — заинтересовалась она.
— Точно не знаю. Но думаю, им будет некто Браганса. Сейчас это неважно. А важно то, что тебя он объявил Шехиной.
Они стояли друг напротив друга в молчании, пока Мес не спросил:
— Ты не удивлена?