Гермоген
Шрифт:
— Пусть сотворит Господь Бог надо мною или над этой иконой какое-нибудь знамение, если я когда-нибудь помышлял отступиться от святой веры русской и принять другую...
Чувствуя, что слова его произвели впечатление, он повторил:
— Да совершит Господь на глазах ваших знамение надо мною или иконою, если я мыслю что-нибудь иное...
Все молчали, но неожиданно подал голос архиепископ Коломенский Иоасаф:
— Слышали мы, что скоро будет ваше царское венчание с царицей. Многие ныне смущены, и нам, особам священным, надлежит знать, когда ваша царица откажется от веры латинской и примет веру православную...
Самозванец оборотился
— В чём дело? Почему они вмешиваются...
Игнатий пожевал полными губами, словно бы что-то ответил царю. Все уже знали, что у него лисьи, уклончивые повадки. Но архиепископ Коломенский был твёрд в вопросах веры, хотя и добродушен с виду. И потому он сказал:
— На Руси не бывало такого завода, чтобы царица была не одной веры с царём...
— Ныне достаточно будет, ежели царица приобщится Святых Тайн, — сказал Игнатий, угодливо повернувшись к царю.
Самозванец хмуро молчал. Он не хотел идти на уступки и решил отбить у русских попов охоту вмешиваться не в свои дела. Начал всё же мягко:
— Чем плоха чужая вера? Поляки такие же христиане, как и мы. А какие у них богатые обряды! Какая служба!..
Быстро спохватился. Не сказать бы лишнего. Но коломенскому архиепископу и того было довольно. Он возразил:
— Вашему прародителю, Ивану III, митрополит Филипп сказал: «Кто похвалит веру чужую, тот своей поругался». Строго блюли на Руси свою веру. А когда папский посол приехал в Москву, дабы сговорить твоего родителя на соединение церквей, благоверный царь ответил ему: «Нам помимо своей веры истинной хотеть нечего».
— И что тому дивиться? — возразил Лжедимитрий. — По старому обычаю так оно и было. Древние говорили: «Обычай — тиран». Но было в тех обычаях и много несовершённого, а всё несовершённое со временем утрачивает силу...
Самозванец любил поговорить, пересыпал свою речь примерами из истории, прибегал к нравоучительным выводам. Но тут он чувствовал, что надо скорее приговариваться к концу.
— Время всё меняет. Ныне всякий человек может принять любое вероисповедание. Но он вправе сохранить и прежнюю веру, и прежние обычаи, переселившись в чужую страну...
Все опустили глаза, понимая, к чему клонит царь. И вдруг под сводами палаты раздался отчётливый и страстный, точно на проповеди, голос Гермогена:
— Или не станет это искушением для прочих, ежели царица не примет православия?
Самозванец понимал, что должен дать достойный ответ, чтобы вызвать похвалу короля и папы, от которых зависело получение императорского титула, его заветной мечты. Он порылся в памяти и нашёл пример из русской истории.
— Накануне крещения на Русь приехало много миссионеров. Или святой Владимир отверг право каждого говорить о преимуществах своей веры: иудейской, мусульманской, христианской? Известно, что он немало колебался. И тем подтвердил право выбирать любую веру.
И молчат бородатые мужи, опустили глаза иереи, нерешительно поглядывают на казанского митрополита.
И снова гремит под сводами его голос, аки труба:
— Святой Владимир крестил Русь по всем правилам веры греческого закона. Миссионеры не указывали ему, как того хотелось бы нынешним миссионерам. И коли святой Владимир выбрал православие, другие веры никто не предлагал. И ныне у нас едина держава, един народ, едина вера.
Не только слова, но и сам тон Гермогена, суровый и нетерпимый, задели самозванца.
— Казанский митрополит Гермоген, вы не в своей епархии, а в царской палате, где решаются державные
К нему услужливо приблизился Басманов и получил приказание сразу же после собора вывести «крамольников» — митрополита Гермогена и архиепископа Иоасафа — и выслать из Москвы в отдалённые монастыри, не давая времени на отдых и обед.
5
Едва Гермоген успел выехать за пределы Москвы, как его колымагу нагнал всадник. Это был Пётр Басманов. Перегородив дорогу лошадям, он зычно произнёс:
— Владыка Гермоген, государь изволил приказать, дабы ты не мешкая воротился в Москву.
Колымага неуклюже съехала на обочину, чтобы развернуться назад. Вид у Гермогена хмурый. Он тяжело переносил тягостную неопределённость. А тут ещё Басманов едет рядом, ни на шаг не отстаёт, словно арестовал его. Человек низкий и злобный, он отличался фанатической преданностью правителям, коим ему довелось служить. Его отец, опричник Фёдор Басманов, был любимцем Ивана Грозного. Царь называл его «Прекрасной Федорой», наряжал в красивые женские одежды. Басманов-отец был искусен в садомских грехах, но когда надоел царю, сын Пётр Басманов убил отца. Потом на трон сел Годунов, и Пётр Басманов и ему верно служил. Но никому он не был так по-собачьи предан, как «Димитрию». И Гермоген, будучи истинным христианином, не мог, однако, подавить неприязненного чувства к нему.
Колымага остановилась перед новым царским дворцом, недавно построенным в честь приезда «государыни» Марины Мнишек. Воздвигнут дворец был на кремлёвской стене, в стороне от соборов кремлёвских и улиц. Но не почтительность вызывало у людей новое жилище правителя, как это было при прежних царях, а весёлое дивувание. И многие приходили к Благовещенской башне кремлёвской стены со стороны Москвы-реки, чтобы поглазеть на новое чудо. Вечерами дворец освещался разноцветными плошками — красными, синими, зелёными.
Гермоген подумал, что дворец, видно, многих прельщал мишурным блеском. Дверные замки были позолочены червонным золотом. Полы выложены дорогими разноцветными плитами. Зелёного цвета печи обведены серебряными решётками. Перед дверью, что вела в столовую, стояло множество золотой и серебряной посуды, и даже бочки с вином обвиты позолоченными обручами. В приоткрытую дверь видно, что столовая обита голубой персидской тканью.
В тронную залу царя, куда Гермогена провожал Басманов, вели две комнаты. Первая была обита тканью, шитой золотом, вторая — серебристой парчою. Здесь Гермогену велели дожидаться, пока его пригласит царь. Он опустился на скамью, покрытую красным бархатом, и прислушался. Ему показалось, что комната наполнена неясными шорохами, словно ветер слегка листал страницы открытой книги. Оглядевшись, он увидел у стены в углу человека в чёрном. Тот стоял возле открытого шкафа с книгами, гладил рукой корешки книг и что-то шептал. В окно неожиданно проник солнечный луч, и Гермоген узнал Молчанова. То был известный волхвователь, наказанный при Борисе Годунове за чернокнижие. Наказание кнутом, однако, не остановило его. Он продолжал смущать народ дурными пророчествами и тайно держал сторону врагов Годунова, а позже открыто перешёл на сторону «Димитрия». Дождавшись своего времени, он вместе с крамольными боярами ворвался в старый дом царя Бориса и убил сына его, отрока Фёдора.