Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
— У тебя с ним много общего! — Зейн обернулся к Гордону, и глаза их встретились, словно какая-то сила, управляющая вселенной, вдруг дернула обоих за одну и ту же веревочку. Потом Зейн медленно, с грустью покачал головой. — Берегись, брат мой. Может быть, и тебя ждет такая же нелепая смерть.
— Зато ты, брат мой, будешь жить вечно, сохраняя верность своей догме!
Зейн пожал плечами; он жил легко, и мысль о смерти не была ему тягостна. Для этих двух людей, презиравших смерть, говорить о ней было не так уж интересно. Разговор иссяк. К тому же Гордона постепенно перестала занимать идея двойника. Образ Зейна — беспризорного мальчишки, овладевшего грамотой, — был для него неотразимо привлекателен, ему приятно было узнавать в нем свои черты; особенно эта жадность юного разума была такой ощутимой и понятной, как будто рассказ шел о его, Гордона, мальчишеских годах. Но в новообращенном революционере, как и в этом законченном догматике, в этом арабском Спартаке, который сейчас находился рядом с ним, ничего увлекательного не было; он не вызывал никаких эмоций, как не вызывает их родной брат своей давней и привычной близостью.
В конце концов Гордон, наскучив обществом Зейна, поручил его заботам бедуина, который должен был доставить Хамиду письмо Гордона; и маленький бахразец повернул своего верблюда, на котором сидел по-прежнему прямо, терпеливо снося усталость и боль в пояснице.
Единственное, что еще занимало Гордона, это мысль о том, как Хамид отнесется к чуждой ему философии Зейна, к его предложениям о союзе с горожанами, к его одежде рабочего. Ради этой стычки между догмой и верой Гордон и согласился доставить Зейна к Хамиду — так, во всяком случае, ему казалось. Они расстались без сожаления, потому что обоих уже тяготило их удивительное сходство. Иные судьбы ждали их впереди.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Фримен, тот самый англичанин, который искал дорогу к Талибу и которого теперь выслеживал поэт Ва-ул, был старым знакомым Гордона. Об этом и шла у него беседа с его спутником Мустафой Фавзи, бахразским сборщиком налогов, когда они мирно отдыхали в ночной тишине Джаммарской пустыни у старой, заброшенной печи для обжига кирпича.
— Гордон не из тех людей, которых принято называть выдержанными, приятными или симпатичными, — рассказывал Фримен. — Мне особенно запомнился его причудливый юмор. Этот юмор проявлялся какими-то бурными вспышками, я его никогда не понимал.
Мустафа с важным видом сочувственно кивал головой, в беспросветные глубины его существа уж, конечно, никакой причудливый юмор не мог бы проникнуть. — Я учился в Ираке в английской школе, — сказал он, — а позднее у меня было много сослуживцев англичан, но для меня всегда загадка, что и почему кажется англичанам смешным. Любопытно, мистер Фримен, что и вы тоже отмечаете своеобразие английского юмора.
В ответ на это Фримен засмеялся, чем лишний раз убедил Мустафу в легкомыслии англичан, ибо Мустафа, как всегда, говорил совершенно серьезно. Впрочем, и смех Фримена был тоже серьезный смех, как ни звонко прозвучал он в хрустальной тишине ночи, почти зримо расколов ее сверкающую тьму. Такова была противоречивая натура самого Фримена; он часто улыбался, но лишен был чувства юмора и смехом пользовался лишь для усиления эффекта сказанного, как пользуются, скажем, выражением «до смешного» в таких сочетаниях, как «до смешного похоже», «до смешного точно». Фримен мог бы даже сказать «до смешного подло»; подобное суждение отлично вязалось бы с его нарочитой благожелательностью, холеной физиономией и обходительными манерами.
— Пожалуй, причудливостью отличался не только юмор Гордона, — неторопливо продолжал он вспоминать. — У него во всем вдруг проявлялись неожиданные фантазии — от способа чистить яблоко до разговоров о политике, которых он не выносил. Он кидался из одной крайности в другую. В нем отсутствовали здоровые основы, а без этого у человека не может быть твердых принципов…
— Насколько мне известно, он вообще на редкость беспринципен для англичанина! — веско заметил Мустафа, впрочем, как всегда, безупречно вежливо и без всякой язвительности. Эта неизменная вежливость, лишенная всяких оттенков печали или гнева, видимо не без натуги давалась Мустафе.
— Нет, почему, какие-то принципы у него наверно есть, — возразил Фримен почти весело. — Иначе и быть не может при том воспитании и образовании, которое он получил. Все дело в том, чтобы суметь разгадать их, привести его безумные идеи в связь с какими-то общепонятными истинами. Впрочем, мне это никогда не удавалось, должен честно признаться! — и Фримен глубоко вздохнул, словно подобное признание очистило его душу и в то же время стыдливо приоткрыло ее. — Конечно, все это было очень давно, — сказал он. — Мы оба тогда еще учились.
— А он был умен? — спросил Мустафа и добавил: — Здесь он действует с умом.
— О да, он был очень умен. Может быть, даже слишком. Во-первых, блестяще знал Аравию — ее историю, филологию, археологию; казалось, профессора уже ничего не могут дать ему. А вот с языком у него дело шло хуже. Мы с ним вместе изучали арабский, тогда-то мы и познакомились. Это было в Лондонской школе востоковедения, куда он приехал прямо из Кембриджа. Правда, нужно сказать, что дух языка он уловил поразительно быстро. Всеми идиоматическими особенностями он овладел гораздо раньше других студентов. Но на том дело и кончилось. Овладев тонкостями, он потерял интерес к языку и перестал им заниматься. А тут началась война. Как бы там ни было, думаю, что я и сейчас говорю по-арабски лучше его.
— Вы превосходно говорите, мистер Фримен, настоящим, классическим арабским языком. Я не встречал еще англичанина, который бы так хорошо объяснялся по-арабски, а я знавал многих выдающихся английских арабистов.
Приятно было слушать эти слова сквозь плотную ткань (Фримен лежал внутри палатки, а Мустафа — снаружи), потому что Мустафа говорил правду, а Фримен не прочь был лишний раз выслушать похвалу своим талантам, пусть даже от мелкого чиновника, каким был Мустафа, хоть он носил громкое наименование инспектора специального отдела. Впрочем, в данной ситуации он был для Фримена чем-то вроде консультанта, и потому его похвала имела вес. Фримен вытянул длинные худые ноги в пижамных брюках и ощупал свое лицо ласкающими пальцами художника. И снова перед ним встал Гордон — такой, каким он был в молодости, — слишком резкий, чтобы привлекать симпатию, слишком хитроумный и замкнутый, чтобы внушать доверие, слишком полный неожиданностей, чтобы можно было предвидеть его поступки, слишком насыщенный электричеством, чтобы можно было без опаски к нему приблизиться.
— Странно, что мы с ним ни разу не встретились, — продолжал Фримен, думая вслух. — Ведь мы оба столько лет кочуем по Аравии. Надеюсь, теперь уж нам не избежать встречи. Если все пойдет хорошо, мне, я думаю, удастся вытащить его из этой заварухи, в которую он тут попал. Я на это очень рассчитываю.
— Счастье его, если так случится, — сказал Мустафа. — Здесь, на севере, у окраин пустыни, он подвергается гораздо большей опасности. Найдутся охотники выследить его и убить ради объявленной правительством награды…
— Награда обещана тому, кто его захватит, а не тому, кто его убьет.
— Многие считают, что живым его захватить невозможно, мистер Фримен. Да и среди кочевников есть немало людей, которые охотно убили бы его при первом удобном случае.
— Бедняга, — прочувствованно сказал Фримен. — Он, видимо, настолько запутался, что ему ничего не остается, как с отчаяния запутываться еще больше. Ну ничего, я все-таки попробую вызволить его добром. Наше правительство готово все ему простить и ни о чем не вспоминать, если только он уедет из Аравии. По крайней мере это я вправе ему обещать и думаю, что с вашей помощью мне удастся его отсюда вытащить.