Герои русского парусного флота
Шрифт:
И СНОВА ЧЕРЕЗ СИБИРЬ
Меж тем руководство Российско-Американской компании вновь пригласило обоих офицеров к себе.
— Я предлагаю вам снова поступить к нам на службу! — такими словами встретил Хвостова с Давыдовым вице-канцлер империи граф Румянцев, состоявший одновременно и президентом компании. — Люди вы в деле уже проверенные, а потому и жалованье вам будет положено вдвое против прежнего!
Хвостов с Давыдовым переглянулись.
— Ну, решайтесь же! — всё наседал на них вице-канцлер. — Что таким молодцам в балтийской луже киснуть! Вы ведь оба рождены для невероятных дел! Решайтесь! К тому же отныне вы будете не просто служащими компании, а её полноправными акционерами!
— Мы согласны! — ответили разом оба.
В глазах их уже горел азарт будущих приключений.
Недавние размолвки сразу отошли в прошлое, жажда нового перевесила усталость всех перенесённых лишений.
— Каковы будут конкретные поручения? — уже по-деловому спросил Румянцева Хвостов.
— Подчинены вы будете отныне правителю Баранову! — сразу посерьёзнел и тот. — Заботиться же надлежит вам отныне о многом: строить укрепления и суда, составлять карты и учить штурманскому делу тамошних мореходов, возить пушнину и грузы, отстаивать интересы российского флага в восточных пределах! По прибытии же на Аляску камергера Резанова поступите в его распоряжение! Впрочем, подробную письменную инструкцию получите от меня завтра.
Отец и мать Хвостова были против новой поездки сына на край света. Они больше желали видеть его на военной службе, но «не смели ничего ему советовать».
А затем снова было прощание: слёзное с родными и разгульное с сотоварищами.
— Ждите нас и не забывайте! — кричали друзья, уезжая.
Дорога была уже им знакома: за Казанью Пермь, за Пермью Кунгур, за Кунгуром Барабинская степь, потом Томск и, наконец, долгая дорога до Охотска.
Снова перед ними расстилалась бесконечной тайгой Сибирь, снова они были вместе, а впереди их ждала манящая неизвестность.
В конце августа 1804 года Хвостов и Давыдов прибыли в Охотск. Там лейтенанта и мичмана встретил новый портовый начальник Бухарин, а встретив, руки им не подал. Друзья случаю этому тогда значения не придали — и зря! Придёт время, и от этого Бухарина они ещё наплачутся. Пока же портовый начальник злословил о прибывших в кругу своих чиновников:
— Эти проходимцы деньги, видать, прямо лопатой к себе гребут! Сейчас опять в Америку за тысячами подадутся!
— А вы, ваше родие, тожа в ту самую Америку за тыщами и поезжайте! — полез было с советом пьяненький писарчук.
Ответом дураку был хороший тумак, да сопроводившая его фраза философическая:
— В енту самую Америку пусть самоубивцы плавают! Я ж человек с головой, я и здесь своего не упущу! Что же до господ офицеров, то пусть сейчас себе едут, куды хотят, дознание будем им чинить по возвращении!
Хвостов с Давыдовым меж тем осмотрели компанейское судно «Мария». Начальствовавший над ним лейтенант Машин — рубаха-парень, оказавшийся в Сибири за беспробудное пьянство в Кронштадте. Ныне Машин выглядел вполне трезвым, впрочем, возможно, что в Сибири водка его просто не брала. Приехавшим коллегам ссыльный лейтенант обрадовался несказанно. Хвостов же при встрече с Машиным всё время как-то мялся. Дело в том, что, согласно столичной инструкции, Машин должен был уступить Хвостову командование своим судном, оставшись на нём до прибытия на Аляску лишь пассажиром. Для флотского офицера — это большое оскорбление. Однако делать нечего, и Хвостов, повздыхав, выложил бумаги перед лейтенантом. Прочитавши всё, Машин, разумеется, опечалился:
— Вот какова благодарность за все труды мои каторжные!
— Не печалься, — обнял его за плечи Хвостов. — В начальство над судном я вступать не стану. Мы с Гаврилой будем сами при тебе пассажирами. Пусть начальство считает, как ему лучше, а мы делаем как нам виднее!
— Ну, это другое дело! — сразу повеселел Машин. — Тогда поладим!
И тут же отправил денщика за четвертью.
Затем все трое принялись готовить «Марию» к нелёгкому плаванию. Но много ли можно сделать из старого латаного-перелатаного судна, когда ещё и начальник охотский за каждый гвоздь взятку требует. Историк пишет: «В море судно это претерпело великия бедствия: открылась течь, раскололись скрепления, ослабел рангоут. Команды было множество и много больных, пища недостаточная. И потому вместо Кадьяка, куда назначалось им идти, спустились они в Петропавловскую гавань, где и зазимовали».
В Петропавловске они застали шлюп «Надежда» Ивана Крузенштерна.
КАМЕРГЕР РЕЗАНОВ
Зимовка есть зимовка — дело нудное и долгое. Но на исходе мая в Авачинскую бухту вошёл шлюп «Нева» капитан-лейтенанта Лисянского, завершившего первую половину своего кругосветного плавания. Какая была встреча! Все радовались необычайно. Шутка ли, боевые российские корабли впервые достигли столь отдалённых пределов! Среди офицеров, как «Надежды», так и пришедшей «Невы» были бывшие сослуживцы и однокашники Хвостова и Давыдова.
Вместе с офицерами «Невы» на берег сошёл и камергер Николай Резанов, посланный императором Александром для установления дипломатических отношений между Россией и Японией.
Появлению Хвостова и Давыдова на Камчатке Резанов был рад несказанно. Камергера более всего поразило то, что со времени их последней встречи в Петербурге друзья успели побывать на Аляске, вернуться в столицу и снова оказаться на берегу Тихого океана. Такие сорвиголовы были сейчас для камергера просто находкой!
Дело в том, что главной задачей Резанова было заключение мирного договора с Японией. Именно по этой причине Резанов получил высший придворный чин и был возведён в ранг полномочного посла. Но эта миссия закончилась полным провалом. Японские власти отказали посольству Резанова в каких-либо договорах. Более шести месяцев посольство и экипаж «Надежды» находились в Нагасаки под строгим, почти тюремным надзором, а затем отправились назад, не вручив даже подарки русского императора для микадо. Делать было нечего, и Резанов с Крузенштерном ушли в Петропавловск.
Помимо этого во время плавания камергер подвергся бойкоту со стороны Крузенштерна и его офицеров за то, что пытался взять руководство экспедицией на себя. Инструкции были составлены столь двусмысленно, что и Крузенштерн, и Резанов могли претендовать на командование. Конфликт достиг крайних пределов, и Резанов в знак протеста последние несколько месяцев плавания вообще не покидал своей каюты. В Петропавловске Крузенштерн и его офицеры принесли ему свои извинения, отношения между послом и его свитой с одной стороны и Крузенштерном и его офицерами с другой оставляли желать много лучшего.
С появлением же Хвостова и Давыдова Резанов получал двух лично ему подчинённых опытных морских офицеров и в услугах Крузенштерна больше не нуждался.
«Вот человек, которому нельзя не удивляться, — так писал о Резанове Хвостов в июле 1805 года. — Скажу справедливо, что я и Давыдов им разобижены: до сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестным знакомством в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или, лучше сказать, страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не думал и не приписывал одному патриотизму, и в душе своей гордился: вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течёт и вовсе ненадёжно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо когда сравнили чины, почести, ум, состояние, то в ту же минуту сказали себе: идём, хотя бы то стоило жизни, и ничто в свете не остановит нас… Я не могу надивиться: когда он спит! С первого дня нашей встречи я и Давыдов всегда при нём, и ни один из нас не видал его без дела. Но что удивительнее: по большей части, люди в его звании бывают горды; а он совсем напротив, и мы, имея кой-какие поручения, делаем свои суждения, которые по необыкновенным своим милостям принимает…»