Героический эпос народов СССР. Том второй, Автор неизвестен

Героический эпос народов СССР. Том второй

1975 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Героический эпос народов СССР. Том второй

Украинские думы

Казак Голота

Думы. Худ. М. Дерегус

Ой, по полю, по полю Килийскому, По тому ли большаку ордынскому, Ой, там гуляет казак Голота: Не боится ни огня, ни меча, ни топкого болота. Правда, на казаке одежды дорогие, — Три сермяги, всё худые-прехудые: Одна несправна, другая негожа, А третья вовсе ни на что не похожа. Еще, правда, на казаке лапти корявые, Онучи дырявые, Оборы шелковые — Еле свитые пеньковые! Еще, правда, на казаке шапка-бирка, Сверху дырка, Травою подшита, Ветром подбита: Сквознячок ее продувает, Казака молодого прохлаждает. Вот гуляет казак Голота да гуляет, Ни сел, ни городов не обижает, На город Килию поглядывает — смекает. А в Килии-городе татарин бородатый Ходит по горнице большими шагами, Говорит татарке такими словами: "Татарка, татарка! Ты скажи мне, о чем помышляю? Ты скажи мне, что я примечаю? Она ему: "Ой, татарин, седой, бородатый! Одно вижу — ты по горнице передо мной шагаешь, А не знаю, о чем помышляешь!" Он ей: "Татарка! Вот что вижу: не орел летает в чистом поле — То казак Голота на добром коне да на воле. Хочу я его живьем в руки взять Да в город Килию продать, Буду им перед великими пашами щеголять, За него без счету червонцы брать, Дорогие сукна без меры получать". При таких словах — Дорогое платье надевает, Сапоги обувает, Бархатный колпак на голову надевает, Коня седлает, Казака Голоту дерзко нагоняет. А казак Голота казацкий обычай знает, — Татарина искоса, как волк, озирает. Молвит: "Татарин, ой, татарин! На что ты позарился: То ли на мою саблю золотую, На моего ли коня вороного, На меня ли, казака молодого?" "Я, — говорит, — зарюсь на саблю твою золотую, Еще больше — на твоего коня вороного, Еще больше — на тебя, казака молодого. Хочу я тебя живьем в руки взять, В город Килию продать, Перед великими пашами тобой щеголять И червонцы без счету брать, Дорогие сукна, не меря, получать". А казак Голота обычай казацкий знает, Он татарина искоса, как волк, озирает. "Ой, — молвит, — ты, татарин седой, бородатый, А разумом, видать, не богатый: Еще ты казака в руки не взял, А уже и деньги за него подсчитал. А ведь ты между казаками не бывал, С казаками каши не едал И казацких обычаев не знаешь!" Да при таких вот словах Привстал на стременах, Пороха на полку подсыпает, Татарину гостинца в грудь посылает. Еще казак и к ружью не приложился, А татарин к черту в зубы с коня покатился. Но казак не доверяет, К нему подъезжает, По спине чеканом ударяет, Глянул, — а из татарина уже и дух вон! Тут Голота делом смекнул, Сапоги с татарина стянул, Свои казацкие ноженьки обул: Одежду снимал, На свои казацкие плечи надевал: Бархатный колпак снимает, На свою казацкую голову надевает: Коня татарского за поводья взял, В город Сечь пригнал, Там себе пьет-гуляет, Поле Килийское славит-прославляет: "Ой, ты, поле Килийское! Чтоб ты и зиму и лето зеленело За то, что меня в злую годину пригрело! Дай же, боже, чтоб казаки пили да гуляли, Ни о чем не горевали, Больше моей добычу брали, Злого недруга под ноги топтали!" Слава не умрет, не поляжет Отныне до века! Даруй, боже, на многие лета!

Побег братьев из Азова

Как из земли турецкой, Из веры басурманской, Из города из Азова Не белы туманы вставали: Побежал домой Отрядец небольшой, Бежали три братца родные, Три товарища сердечные. Два конных, третий пеший-пехотинец, Он за конными бежит-догоняет, Кровью следы заливает, За стремена хватает, Просит-умоляет: "Братья милые, братья добрые! Сжальтесь вы надо мною, Сбросьте с коней поклажу, узорочье цветное, Меня, брата-пехотинца, меж коней возьмите, Хоть на версту отвезите, И дороженьку укажите, Чтобы мне, бессчастному, знать, Куда за вами в селенья христианские из тяжкой неволи бежать". Но старший брат прегордо ему отвечает: "Пристало ли такое, брат, Чтобы я свое добро, добычу побросал, Тебя, труп, на коня взял? Этак мы и сами не убежим, И тебя не сохраним. Будут крымцы да ногайцы, безбожные басурманы, Тебя, пешего-пехотинца, стороной объезжать, А нас будут на конях догонять, Назад, в Туретчину, возвращать". Но пеший брат пехотинец бежит за ездоками, Черную степь топчет белыми ногами, Говорит такими словами: "Братья милые, братья добрые! Сжальтесь же вы надо мною, Пусть хоть один коня остановит, Из ножен саблю вынет, Мне, брату меньшому, пешему-пехотинцу, с плеч голову снимет, В чистом поле похоронит, Зверю-птице пожрать меня не позволит". Но старший брат прегордо ему отвечает: "Пристало ли, брат, тебя рубать? И сабля не возьмет, И рука не подымется, И сердце не осмелится Тебя убивать! А коли ты жив-здоров будешь, Сам в земли христианские прибудешь". Но брат меньшой, пеший-пехотинец, за конными бежит-догоняет, Слезно умоляет: "Братья милые, братья добрые! Сжальтесь же вы, хоть один, надо мною: Как поедете ярами, степью травяною, В сторону сверните, Ветви терновые рубите, На дорогу кидайте, Мне, брату — пешему-пехотинцу, примету оставляйте!"

Вот брат старшой и середний к зеленым ярам подбегают — В сторону отъезжают, Ветки терновые осекают, Брату меньшому, пешему-пехотинцу, примету оставляют. Стал брат меньшой, пеший-пехотинец, к зеленым ярам подходить, Стал он ветки терновые находить: В руки возьмет, К сердцу прижмет, Горестно рыдает, Одно повторяет: "Боже мой милый, сотворитель небесный! Видно, братья мои здесь из тяжкой неволи бежали, Меня не забыли, помогали. Кабы дал мне господь из тяжкой неволи азовской убежать, Стал бы я своих братьев на старости лет уважать и почитать!" Но вышли старший брат и середний на ровную равнину, На степи высокие, на широкие дороги расхожие, — Не стало терновника и в помине, И говорит середний брат старшому казачине: "Давай-ка, брат, с себя зеленые жупаны снимать, Красную да желтую китайку выдирать, Пешему брату меньшому в примету оставлять, — Пусть он, бедный, знает, куда за нами бежать". А брат старшой ему прегордо отвечает: "Пристало ли мне, брат, Свое добро-добычу на клочья рвать, Чтобы брату меньшому в примету оставлять? Коли жив-здоров будет, И сам в земли христианские прибудет". Но середний брат, милосердный, ему не уступает, Из своего жупана красную да желтую китайку выдирает, По дороге стелет-расстилает, Брату меньшому примету оставляет. Вот стал брат меньшой, пеший-пехотинец, на равнину выходить, На степи высокие, на широкие дороги расхожие, — Глянь — ни тернов, ни яров нет, Никаких примет. И тут начал красную китайку да желтую находить: В руки возьмет, К сердцу прижмет, Горестно рыдает, Слезно повторяет: "Недаром красная да желтая китайка на дороге валяется, — Видно, моих братьев уже на свете нет… То ли их порубали, То ли стрелами постреляли, То ли снова в тяжкую неволю угнали! Кабы я точно знал, Где их порубали или постреляли, Я бы в чистом поле их тела сыскал, В чистом поле закопал, Зверю-птице пожрать не дал".

А тут брату меньшому безводье, А тут бесхлебье, Да еще встречный ветер с ног сбивает: Вот он к Осавур-могиле подходит, На Осавур-могилу восходит, Там покойно девять дней отдыхает, Девять дней чистой водицы с неба ожидает. Мало ли, много ли он отдыхал, К нему серые волки подбегают, Орлы чернокрылые подлетают, В головах садятся, Глядят не наглядятся — Еще при жизни ему поминку справляют. И сказал он такое: "Волки серые, орлы чернокрылые, Гости мои милые! Хоть немного погодите, Пока душа казацкая с телом разлучится. Тогда будете мне изо лба черные очи вынимать, Белое тело до желтых костей объедать И камышом укрывать". Мало ли, много ли он отдыхал… Уже рукой не взмахнуть, Ногами не шагнуть, На ясное небо очами не взглянуть… На ясное небо взглянул, Тяжко вздохнул: Голова моя казацкая! Бывала ты в землях турецких, В верах басурманских, — А теперь довелось на безводье, на бесхлебье погибать. Девятый день крошки хлеба не вкушаю, На безводье, на бесхлебье погибаю". Так он сказал… То не черная туча налетала, Не буйные ветры набегали, Душа казацкая-молодецкая с телом разлучилась. Тогда серые волки набежали, Орлы-чернокрыльцы налетали, В головах садились, Изо лба черные очи вынимали, Белое тело до желтых костей объедали, Желтую кость под зелеными яворами клевали, Камышом укрывали.

А как начали старшой брат да середний к речке Самарке подбегать, Начала их темная ночка накрывать, Начал брат старшой середнему толковать: "Давай, брат, здесь коней распряжем И попасем. Тут курганы высокие, Трава хорошая И вода погожая. Станем здесь, подождем, А как рассветет, Может, к нам наш пеший-пехотинец подойдет. Сожаленье у меня к нему большое, Скину я все свое узорочье дорогое, Подберу его, пешего, повезу с собой". "Было бы тебе, брат, его прежде подбирать! Вот уже девятый день наступил С той поры, как он хлеб-соль ел, Воду пил, — Теперь его уж и на свете нет… " Тут они коней расседлали, пастись пустили, Седла под головы подложили, Ружья в камышах укрыли, Беспечно спать улеглися, Утренней зорьки дождалися. Стала утренняя зорька светиться, Стали они на коней садиться, Через речку Самарку в христианские земли уходить, — Начал старший брат середнему говорить: "Когда мы, брат, к отцу-матери прибудем, Что им говорить будем? Коли станем по правде отвечать — Проклянут нас тогда и отец и мать: А коли вздумаем, брат, отцу-матери солгать — Станет нас господь милосердный и видимо и невидимо карать, Пожалуй, братец, такое скажем: Не в одном доме жили, Не у одного пана в неволе были, И когда ночной порой из тяжкой неволи побежали, Мы и его с собой звали: "Беги, братец, с нами, казаками, из тяжкой неволи!" А он в ответ такое сказал: "Бегите вы, братцы, А мне лучше здесь остаться, Не сыщу ли здесь себе счастья-доли". А как помрут отец и мать И станем мы землю и скотину на две части паевать, Третий нам не будет мешать". Пока они так толковали, Не сизые орлы заклекотали — Злые турки-янычары из-за кургана напали, — Постреляли беглецов, порубали, Коней с добычей назад, в Туретчину, погнали. Полегла двух братьев голова у речки Самарки, Третья у Осавур-могилы. А слава не умрет, не поляжет Отныне до века! А вам на многая лета!

Маруся Богуславка

Как на черном море, Да на камне белом, Там стояла темница-каменица. А в той темнице бедовало семьсот казаков, Бедных невольников. Тридцать лет они уже в неволе изнывали, Божьего света, солнца праведного в глаза не видали. И приходит к ним полонянка, Маруся, поповна Богуславка, Входит тихими шагами, Говорит такими словами: "Ой, казаки, бедные невольники! Угадайте, какой в нашей земле христианской день нынче?" Когда бедные невольники это услыхали, Полонянку, Марусю, поповну Богуславку, По речам ее узнали И так ей отвечали: "Эй, полонянка, Маруся, поповна Богуславка, Откуда нам знать, Какой в нашей земле христианской день нынче? Вот уже тридцать лет мы в неволе изнываем, Божьего света, солнца праведного в глаза не видаем, Откуда ж нам знать, Какой в нашей земле христианской день нынче?" Когда полонянка, Маруся, поповна Богуславка, Это услыхала, Казакам такими словами отвечала: "Ой, казаки, Вы, бедные невольники! Нынче в нашей земле христианской великая суббота, А завтра святой праздник каждогодний — пасха святая!" Только это казаки услыхали, Белым лицом к сырой земле припадали, Полонянку, Марусю, поповну Богуславку, Кляли-проклинали: "А чтоб тебе, полонянке, Марусе, поповне Богуславке, Счастья-доли не видать За то, что нам о празднике, о святой пасхе решила сказать!" Когда полонянка, Маруся, поповна Богуславка, Такую речь услыхала, Она так отвечала: "Ой, казаки, Вы, бедные невольники, Не браните вы меня, не кляните! Как поедет паша турецкий в мечеть молиться, Оставит он мне, полонянке, Марусе, поповне Богуславке, Ключи от темницы-каменицы, Вот тогда и дело совершится: Отомкну я темницу, Всех вас, бедных невольников, выпущу на волю!"

Вот на святой праздник каждогодний, пасху святую, Паша турецкий в мечеть на молитву выезжает, Он полонянке, Марусе, поповне Богуславке, На руки ключи оставляет. Тогда полонянка, Маруся, поповна Богуславка, Делом смекает — В темницу поспешает, Темницу отмыкает, Всех казаков, Бедных невольников, На волю выпускает И такими словами провожает: "Ой, казаки, Вы, бедные невольники! Говорю вам — спешите, В города христианские бегите! Только, прошу я вас, В один город Богуслав загляните, Моим отцу-матери поклон отвезите, Такое слово скажите: "Пусть отец своего добра не сбывает, Серебра-золота не собирает И пусть меня, полонянку, Марусю, поповну Богуславку, Из неволи не выкупает, — Отуречилась я, обасурманилась Ради роскоши турецкой, Ради лакомства несчастного!"

Ой, вызволи, боже, нас всех, бедных невольников, Из тяжкой неволи, Из веры басурманской На ясные зори, На тихие воды, В край веселый, В мир крещеный! Выслушай, боже, в просьбах наших, В молитвах несчастных Нас, бедных невольников!

Самойло Кошка

Ой, из города из Трапезонта выступала галера, В три цвета расцвечена, расписана. Ой, первым цветом расцвечена — Злато-синими киндяками украшена: А вторым цветом расцвечена — Пушечным нарядом разубрана: Третьим цветом расцвечена — Турецкою белою габою устлана. А в той галере Алкан-паша, Князек трапезонтский, по морю ходит, Избранного люда с собой водит: Семьсот турок, янычар четыреста Да бедных невольников три сотни и половина, Не считая старшины. Первый старшой между ними пребывает Кошка Самойло, гетман запорожский: Второй — Марко Рудой, Судья войсковой: Третий — Мосей Грач, Войсковой трубач: Четвертый — Ильяш Бутурлак, Ключник галерный, Сотник переяславский, Перевертень христианский. Тридцать лет он пробыл в неволе, Двадцать четыре, как на воле, Отуречился, обасурманился Ради владычества великого, Ради лакомства несчастного! Они в той галере от пристани далеко отплывали, По Черному морю гуляли: Напротив Кафы-города приставали, Там долго и покойно отдыхали. И привиделся Алкане-паше удалому, Трапезонтскому князьку большому, господину молодому, Сон дивный, вельми дивный и вещий. Вот Алкан-паша удалой, Трапезонтский князек молодой, Всех турок-янычар, всех бедных невольников скликает: "Турки, — молвит, — турки-янычары И вы, бедные невольники! Который из янычар помог бы мне сей сон разгадать, Я тому готов три города турецких даровать: А который из бедных невольников помог бы разгадать, Я тому готов отпускные листы написать, Чтоб никто не мог его задержать!" Турки это услыхали — Ничего не сказали, Бедные невольники, хоть и знали, Промолчали. Один отозвался среди турок Ильяш Бутурлак, Ключник галерный, Сотник переяславский, Перевертень христианский. "Как же, — молвит, — Алкан-паша, твой сон разгадать, Коли не можешь нам его рассказать?" "Такое мне, голубчики, приснилось, Что лучше бы никогда не совершилось! Видел я: моя галера, что нынче расписана-разубрана, Стала вся разграблена, пламенем обуглена: Видел я: мои турки-янычары Все лежат порублены, погублены: Еще видел: мои бедные невольники, Что у меня были в неволе, Все гуляют на воле: Видел я: меня гетман Кошка На три части мечом разъял, В Черном море разметал… " Только это Ильяш Бутурлак услыхал, Такими словами отвечал: "Алкан-паша удалой, трапезонтский князек молодой, Господин мой! Сон этот тебе не сможет повредить, Только прикажи мне построже за бедным невольником следить, Ряд за рядом на скамьи сажать, По двое, по трое вместе сковать, На руки, на ноги оковы надевать, Свежей таволги алой по две связки вязать, Свежей таволгой бить-терзать, Кровь христианскую на землю проливать".

Вот так они рассудили, От пристани далеко галерой отплыли: К городу Козлову, К девке Санджаковне на свиданье спешили. Только к городу Козлову приплыли, Девка Санджаковна навстречу выбегает, Алкана-пашу в город Козлов со всем войском приглашает. Алкана-пашу за белы руки брала, В светлицу-каменицу провожала, За стол сажала, Дорогими напитками угощала, А войско посреди рынка сажала. Но Алкан-паша удалой, Князек трапезонтский молодой, Ни пить, ни есть не желает, Двоих турок подслушать на галеру посылает, Чтоб не мог Ильяш Бутурлак Кошку Самойла от оков освободить, Рядом с собой посадить! Вот два турчина на галеру всходят, А Кошка Самойло, гетман запорожский, Такую речь заводит: "Ой, Ильяш Бутурлак, брат мой стародавний! Был когда-то и ты в неволе, как мы нынче. Добро нам сотвори, Хоть нам, старшине, оковы отомкни, Чтоб и мы в городе побывали, Как пирует паша, повидали". Молвит Ильяш Бутурлак: "Ой, Кошка Самойло, гетман запорожский, батько казацкий! Добро ты сотвори, Веру христианскую ногами растопчи, Крест с себя сними! Коль потопчешь веру христианскую своими ногами, Станешь родным братом паше молодому, паном над панами!" Едва это Кошка Самойло услыхал, Так отвечал: "Ой, ты, Ильяш Бутурлак, Сотник переяславский, Перевертень христианский! Никогда тебе не увидать, Чтоб я веру христианскую ногами стал топтать! Хоть пришлось бы мне до самой смерти в горе да неволе жить, Все же мне в земле казацкой голову христианскую сложить! Вера ваша поганая, Земля проклятая!" Как заслышал Ильяш Бутурлак такое — Ударил Кошку Самойла по щеке рукою. "Ой, — молвит, — Кошка Самойло, гетман запорожский! Станешь ты меня в вере христианской укорять, Стану тебя пуще других невольников донимать, Старые и новые оковы надевать, Цепями поперек тулова втрое замыкать!" Только два турчина это услыхали, К Алкану-паше побежали. "Алкан-паша удалой, князек молодой! Теперь гуляй, песни пой! Ключник у тебя — слуга верный, примерный: Кошку Самойла бьет-избивает, В турецкую веру обращает!" Тут Алкан-паша удалой, Трапезонтский князек молодой, Весьма радостен стал, Пополам дорогие напитки разделял, Половину на галеру отсылал, Половину с девкой Санджаковной испивал. Стал Ильяш Бутурлак дорогие напитки пить, Стали мысли в его казацкую голову приходить. "Господи боже! И богат я, и в чести, Только не с кем о вере Христовой речь вести… " Тут он Самойла Кошку забирает, С собою рядом сажает, Дорогие напитки наливает, По два, по три кубка ему дает, угощает" Но Самойло Кошка по два, по три кубка в руки брал — То в рукава, то за пазуху, то сквозь платок на пол выливал. А Ильяш Бутурлак пил да выпивал, — И так напился, Что с ног свалился. Кошка Самойло того ожидал: Ильяша Бутурлака, что малого младенца, в постель поклал, Сам восемьдесят четыре ключа из-под головы забрал, На пятерых по ключу давал: "Казаки-панове! Делом смекайте, Один другого отмыкайте, Оковы с ног и рук не снимайте, Полуночного часа ожидайте!" Тут казаки друг друга отмыкают, Полуночного часа ожидают. А Кошка Самойло догадался — За бедного невольника втрое цепями обвязался, Полуночного часа дожидался.

Вот полуночный час наступает, Сам Алкан-паша с войском на галеру прибывает. На галеру всходит, Такую речь заводит: "Вы, турки-янычары, не больно шумите, Моего верного ключника не разбудите! Пройдите между всеми рядами, Каждого невольника осмотрите сами! Ключник-то мой упился зело, Как бы от того до беды не дошло… " Турки-янычары свечи зажигали, По всем рядам проверяли, Каждого невольника озирали… Бог помог, — замков в руки не брали! "Алкан-паша, покойно почивай! Ключник у тебя — слуга верный, примерный: Всех бедных невольников по скамьям рассадил, По двое, по трое вместе оковами скрепил, А Кошку Самойла цепями втрое обвил". Тогда турки-янычары на галеру поднялись, Спокойно спать улеглись: А которые на рынке допьяна напились, — У пристани козловской спать улеглись. Вот Кошка Самойло дождался полуночи Да как вскочит, Скинул оковы, в море метнул изо всей своей мочи: В галеру входит, казаков поднимает, Клинки булатные на выбор выбирает, Казаков призывает: "Вы, панове-молодцы, оковами не гремите, Не больно шумите, Ни одного турчина на галере не разбудите!" Казаки смекают, Сами с себя оковы снимают, В Черное море кидают, Ни одного турчина не замают. Тогда Кошка Самойло всех казаков призывает: "Вы, казаки-молодцы, не зевайте, От города Козлова забегайте, Турок-янычар в капусту рубите, А других живьем в Черном море топите!" Тогда казаки от города Козлова забегали, Турок-янычар били-побивали, А которых живьем в Черное море побросали. А Кошка Самойло Алкана-пашу на постели взял, На три части мечом разъял, В Черное море побросал, Казакам такие слова сказал: "Панове-молодцы! Поспешайте, Всех в Черное море бросайте, Только Ильяша Бутурлака пощадите — Как ярыжку войскового в войске для порядка сохраните!" Казаки-молодцы поспешали, Всех турок в Черное море покидали, Только Ильяша Бутурлака пощадили — Как ярыжку войскового в войске для порядка сохранили. Тут в галере от причала отвалили, Прямо в Черное море побежали-поплыли. А в воскресенье, рано-рано поутру, То не сизая кукушка куковала — Девка Санджаковна на берег прибегала, Руки белые ломала, Горько плакала-причитала: "Алкан-паша удалой, трапезонтский князек молодой, За что ты на меня осердился, Нынче рано-рано удалился? Пусть бранили бы меня отец и мать, Кляли-проклинали свою дочку — Провела бы я с тобою хоть ночку!"

1 2 3 4 5 6 7-58