Героический эпос народов СССР. Том второй

Автор неизвестен

Хмельницкий и Василий Молдавский

'Думы'. Худ. М. Дарегус

1

Как с низовий Днестра тихий ветер повевает, — Так один бог ведает, бог святый знает, Что Хмельницкий думает-гадает. А тогда не могли знать ни сотники, ни полковники, Ни джуры казацкие, Ни мужи громадские, Что наш пан гетман Хмельницкий, Батько Зиновий Богдан Чигиринский, В городе Чигирине задумал уже, загадал: Двенадцать пар пушек перед собой послал, Еще сам из города Чигирина поскакал, А за ним казаки валом валят, Будто пчелы весной гудят. У которого казака нет при себе сабли булатной, Пищали семипядной, Тот казак пику на плечо поднимает, За гетманом Хмельницким в охочее войско поспешает. Вот тогда он к Днестру-реке подходит, На три части казаков делит, на тот берег переводит, А как к Сороке-городу подходить стал, Под Сорокой-городом окопы копал, В окопах куренем стал: А еще своеручно письма писал, К Василию молдавскому посылал, А в письмах так ему объявлял: "Эй, Василий молдавский, Господарь валашский! Как теперь будешь думать-гадать: То ли со мной биться, То ли мириться? Согласен ли города свои валашские уступить, Червонцы на золотых блюдах подносить? Меня, гетмана Хмельницкого, умолять-просить?" Тогда Василий молдавский, Господарь валашский, Письма читает, Назад отсылает Да еще добавлено: "Пап гетман Хмельницкий, Батько Зиновий Богдан Чигиринский! Не стану я с тобой ни биться, Ни мириться, Ни города тебе свои валашские уступать, Ни червонцами блюда золотые насыпать: Не лучше ли покориться тебе, меньшому, Чем мне — старшому?" Когда Хмельницкий такую речь услыхал, Сам на доброго коня вскочил, поскакал, Вокруг города Сороки объезжал, Город Сороку озирал, Еще тихим голосом так сказал: "Эй, город, город Сорока! Ты моим казакам-детям не препона: Скоро я тебя добуду, Большой выкуп с тебя править буду, Чтобы свою голытьбу кормить-поить, По талеру битому на месяц жалованья платить". И вот, как Хмельницкий порешил, Все так

гораздо и совершил: Город Сороку в воскресенье поутру еще до обеда взял, На рыночной площади, отобедав, почивал, К полуденному часу на город Сучаву напал, Город Сучаву огнем зажигал И мечом разорял.

2

Тогда иные сучавцы Хмельницкого и в глаза не видали! Все в город Яссы убежали, Василия молдавского просили-умоляли: "Эй, Василий молдавский, Господарь наш валашский! Будешь за нас твердо стоять — Будем тебе почет воздавать, А не будешь за нас твердо стоять, Будем иному владыке кровью почет воздавать". И тогда Василий молдавский, Господарь валашский, Пару коней в коляску запрягал, В город Хотин отъезжал, У Хвылецкого капитана постоем стал: И тогда же своеручно письма писал, Ивану Потоцкому, королю польскому, отсылал. "Эй, Иван Потоцкий, Король польский! Ты на славной Украине пьешь-гуляешь, А о моей беде-злосчастье ничего не знаешь. Что ж это ваш гетман Хмельницкий, русин, Всю мою Валашскую землю разорил, Все мое поле крепким копьем вспахал, Всем моим валахам, точно галкам, С плеч головы поснимал. Где были в поле стежки-дорожки, Валашскими головами вымостил, Где были в поле глубокие овражки, Валашскою кровью выполнил". Тогда-то Иван Потоцкий, Король польский, Письма читает, Назад отсылает, А в письмах отвечает' "Эй, Василий молдавский, Господарь валашский! Коли хотел ты в своем краю мирно жить-поживать, Было тебе Хмельницкого век не прогневлять: А мне гетмана Хмельницкого довелось хорошо узнать: В первой войне На Желтой Воде Пятнадцатерых моих витязей повстречал — Не великий им почет воздал: Всем, как галкам, головы с плеч поснимал. Троих сыновей моих живьем взял, Турецкому султану в подарок отослал: Меня, Ивана Потоцкого, Короля польского, Три дня прикованным к пушке держал, Ни пить мне, ни есть не давал. Так мне гетмана Хмельницкого довелось хорошо узнать: Буду его до скончанья века поминать!" Вот тогда-то Хмельницкий в могилу лег, А слава его казацкая не умрет, не поляжет. В нынешнее время, господи, утверди и поддержи Людей наших, И всем слушающим, И всем православным христианам, Сему домовладыке, Хозяину и хозяйке, Подай, боже, на многая лета!

Про Хмельницкого Богдана смерть да про Юрася Хмельниченка и Павла Тетеренка

Эх, и затужила, закручинилась Хмельницкого седая голова, Что при нем ни сотников, ни полковников нет сполна: Только пребывал при нем Иван Луговский, Писарь войсковой, Казак реестровой. Вот и стали они думать думу, Тихо, без шуму: Своеручно письма писали, По городам, по полкам, по сотням рассылали, А казакам в тех письмах добавляли: "Эй, казаки, дети, други! Прошу вас, делом смекайте, Зерно ссыпайте, К Загребельному кургану прибывайте, Меня, гетмана Хмельницкого, на совет ожидайте!" Казаки вдругорядь просить себя не стали, Зерно позасыпали, К Загребельному кургану прибывали. К воскресенью Христову поджидали — Хмельницкого не увидали: К вознесенью Христову поджидали — Хмельницкого не увидали: К Троицыну дню поджидали — Хмельницкого не увидали: На Петра-Павла ожидали — Хмельницкого не увидали: На Илью-пророка начали ждать — Хмельницкого и в глаза не видать. Тогда казаки стали думать думу Тихо, без шуму "Хвалился наш гетман Хмельницкий, Батько Зиновий Богдан Чигиринский, В городе Субботове На Спаса-преображение ярмарку собрать… " Вот так они меж собой толковали, В город Субботов поспешали, Хмельницкого встречали, Пики в землю сухую втыкали, Шлыки с себя поскидали, Хмельницкому низкий поклон отдавали: "Пан гетман Хмельницкий, Богдан Зинов наш Чигиринский! Зачем мы тебе надобны?" И тогда Хмельницкий тихими словами ответил: "Эй, казаки, дети, други! Прошу вас, делом смекните, Гетмана себе изберите. Нету ли между вас казака старшого, Атамана куренного? Постарел я, болею сильно, Гетманства дольше не осилю, — Вот и велю я вам среди себя гетмана избрать, Будет он над вами пановать, Вам порядок казацкий учреждать". Тогда казаки ему так отвечали: "Пан гетман Хмельницкий, Батько наш Зинов Чигиринский! Не можем мы сами меж собой, казаками, гетмана избрать, А желаем от вашей милости слово услыхать". И тогда Хмельницкий тихими словами ответил: "Эй, казаки, дети, други! Прошу вас, сами рассудите: Есть у меня пан Иван Луговский, Который при мне двенадцать лет в джурах состоял, Все мои казацкие обычаи узнал, — Будет он над вами, казаками, пановать, Будет вам порядок казацкий учреждать". Тогда казаки тихими словами отвечали: "Пан гетман Хмельницкий, Батько наш Зинов Чигиринский! Не хотим мы Ивана Луговского: Иван Луговский близко к вельможным панам живет. — Будет с вельможными панами-ляхами пановать, Не будет нас, казаков, уважать". Тогда Хмельницкий тихими словами отвечает: "Эй, казаки, дети, други! Коли вы не хотите Ивана Луговского, Есть у меня Павел Тетеренко". "Не хотим мы Павла Тетеренка!" "Так скажите, — молвит, — кого вы желаете?" "Мы, — молвят, — хотим Юрася Хмельниченка". "Что ж, — молвит, — моему Юрасю Хмельниченку Только всего двенадцать лет от роду: Он еще годами маленек, разумом слабенек". "Будем, — говорят, — при нем двенадцать персон содержать, Будут его добрым делам поучать, Будет он над нами, казаками, пановать, Нам порядок учреждать". И казаки часа не теряли: Бунчук, булаву положили, Юрася Хмельниченка на гетманство утвердили, Изо всех пищалей стреляли, Хмельниченка гетманом поздравляли. Вот тогда то Хмельницкий, как сына благословил, К себе домой поспешил И сказал ему: "Гляди ж, — говорит, — сынок! Коль не зачастишь над Ташлыком-рекой гулять, На бубнах, на трубах играть, Еще сможешь отца живым повидать: А коли зачастишь по Ташлык-реке гулять, В бубны, в трубы играть, Тогда тебе отца живым не видать". И тогда Юрась, гетман молодой, По Ташлык-реке долго гулял, На бубнах, на трубах играл, Домой прискакал — Отца живым не застал. И велел тогда в Штомином дворе, На высокой горе, Могилу копать. Тогда казаки пиками твердь сухую копали, Шапками землю выбирали, Хмельницкого похоронили, Из пищалей позвонили, Славные поминки ему учинили. До каких пор казаки старую голову Хмельницкого уважали, До тех пор и Юрася Хмельниченка гетманом почитали: А как не стало старой головы Хмельницкого слыхать, Перестали и Юрася Хмельниченка гетманом почитать. "Эй, Юрась Хмельниченко, гетман молодой! Не пристало тебе над нами, казаками, пановать, А пристало тебе наши казацкие курени подметать!"

Вдова Ивана Сирка

В городе Мерефе жила вдова, Престарелая жена Сирчиха-Иваниха. Семь лет она бедовала, А Сирка Ивана и в глаза не видала, Только двоих сынов воспитала: Первого сына — Сирченка Петра, Второго сына — Сирченка Романа. Она их до возраста при себе содержала, От них славы-памяти себе по смерти ожидала. Как стал Сирченко Петро подрастать, Начал он свою престарелую мать вопрошать: "Матушка моя, престарелая жена! Сколько я у тебя проживаю, Отца моего, Сирка Ивана, не видал и не знаю. Хотелось бы мне узнать, Где моего отца, Сирка Ивана, искать". Старуха вдова отвечает: "Пошел твой отец К стародревнему Тору попытать сил, Там и свою голову казацкую сложил". Только Сирченко Петро о том услыхал, Пилипа Мерефьянского с собой позвал, Голуба Волошина в джуры себе взял. Вот они к стародревнему Тору подъезжают, Атамана торского, Яцка Лохвицкого Привечают. Атаман торский, Яцко Лохвицкий, Из шатра выступает, Сирченка Петра обнимает, Такую речь начинает: "Сирченко Петро! Зачем ты сюда заявился? Или своего отца Ивана искать снарядился? Сирченко Петро ему отвечает: "Атаман торский, Яцко Лохвицкий! Я семь лет ожидаю, — А отца своего, Сирка Ивана, не видал и не знаю". Вот Сирченко Петро Со старшими казаками прощается, К трем зеленым овражкам направляется. Казака Сирченка Петра на прощанье наставляли: "Сирченко Петро! Себя оберегай, Коней своих казацких от себя не отпускай!" Но Сирченко Петро их словам не внимает, Под зелеными кустами ложится-почивает, Коней своих казацких далеко в степь пускает, Только Голуба Волошина с конями посылает. Турки это увидали, Из кустов, из овражков повыбегали, Голуба Волошина в полон взяли И так ему сказали: "Голуб Волошин! Не нужны нам твои кони вороные, Хотим мы только знать, Как нам твоего пана молодого порубать". Голуб Волошин такими словами отвечает: "Турки! Коли отпустите вы меня домой, Сам я голову ему сниму с плеч долой!" Турки это услыхали, Голуба Волошина отпускали. Голуб Волошин к Сирченку Петру воротился, С таким словом к нему обратился: "Сирченко, пан молодой! Доброго коня бери, На турок скачи, руби!" Только было Сирченко Петро на турок поскакал — Тут ему Голуб Волошин с плеч голову снял. Тогда турки Пилипа Мерефьянского кругом обступили, Голову с плеч молодецких скосили, Казацкое тело посекли-порубили. Когда казаки-старожилы такое увидали, Борзых коней седлали, Турок нагоняли, Побивали, Казацкое тело подобрали, В стародревний табор привозили, Землю сухую саблями копали, В шапках, в полах землю носили, Казацкое тело похоронили. Атаман торский, Яцко Лохвицкий, Об этом услыхал, Престарелой вдове Сирчихе-Иванихе В город Мерефу письмо написал. Сирчиха-Иваниха письмо читает, К сырой земле грудью приникает, Повторяет: "Три беды на мою голову пало: Первая беда, — что я семь лет горевала, Сирченка Ивана видом не видала: Вторая беда — Сирченка Петра на свете нет: Третья беда — и Сирченко Роман за ним пойдет вослед".

Ганжа Андыбер

1

Ой, по полю, по полю Килийскому, По тому ли большаку ордынскому, Гей, гулял, гулял казак, бездомный бобыль, семь лет да четыре, И полегли под ним три коня вороные. Вот двенадцатый год наступает, — Казак, бездомный бобыль, в город Черкасы прибывает. Как на казаке, бездомном бродяге, Три сермяги, Из рогожи кожушок, Из пеньки поясок. На казаке, бездомном бродяге, сапожки-сафьянцы, — Видать пятки и пальцы, Где ступит — босою ногою след пишет. А еще на казаке, бездомном бродяге, шапка-бирка — Сверху дырка, Шерсти вокруг и не видно: Она дождем покрыта, А ветром, казаку во славу, подбита. Так вот казак, бездомный бобыль, в город Килию прибывает, Настю Горовую, кабатчицу степную, спрашивает-пытает, Едва бездомный казак Насти Горовой, кабатчицы степной допросился, — Сразу к ней в светлицу ввалился. А у нее пили три казака, Три толстосума-богача: Первый пил Гаврило Довгополенко переяславский, Второй пил Войтенко нежинский, Третий пил Золотаренко черниговский. Вот они пили-выпивали, Над бездомным казаком насмехались, Шинкарку позвали: "Гей, шинкарка Горовая, Настя молодая! Делом смекни, Нам сладкого меду, оковытого вина плесни, А этого казака, рассукина сына, взашей из хаты гони: Видно, он где-то по винницам, по броварням валялся, Опалился, ободрался, оборвался, К нам пришел добывать, А в другую корчму понесет пропивать". Тогда шинкарка Горовая, Настя, кабатчица степная, Казака, бездомного бобыля, за чуб драла, В три шеи из хаты выгоняла. Но казак, бездомный бобыль, не унывает, Казацкими пятами себя подпирает. Упирался, Пока до порога не добрался. Казацкими пятами за порог зацепился, А казацкими руками за косяк ухватился, Под полкой с посудой весь, и с головой молодецкой, укрылся. Тогда два богача им любовались, Насмехались, А третий, Гаврило Довгополенко, переяславский, был умнее: Из кармана малую денежку вынимал, Насте-кабатчице прямо в руки отдавал Да еще тихим голосом такое слово сказал: "Гей, — молвит, — шинкарка молодая, Настя, до денег охочая! Ты, — молвит, — на этих бездомных бродяг хоть и зла, да отходчива: Делом смекни, Мою малую денежку прими, В погреб сходи, Хоть мартовского пива молодого нацеди, Этому казаку, бездомному бродяге, похмелиться помоги, в жизни утверди". Тогда Настя Горовая, Шинкарка молодая, Сама на погреб сходить не пожелала, Служанку послала: "Гей, девка-служанка! Сделай так: Возьми кружку да черпак, В погреб сходи, Восемь бочек мимо обойди, А из девятой прокислого пива нацеди. Чем его свиньям выливать, Будем лучше таким бродягам раздавать". Тут девка-служанка на погреб побежала, Девять бочек миновала, А из десятой отборного пьяного меду нацедила. В светлицу входит, А сама нос от кружки воротит, Будто это пиво прокисло, бродит. Как подали казаку в руки кружку, Он возле печи примостился, Хорошо пивцом угостился, Попробовал разок, Сделал еще глоток, А потом хвать кружку за ухо — И стало в кружке сухо. Вот пошел казацкую голову хмель разбирать, Пошел казак кружкой по столу стучать, Поскакали у богачей со стола бутылки да чарки, Так что богачам стало и дымно и жарко. Тогда толстосумы-богачи глянули на казака И переговариваются исподтишка: "Видно, этот бездомный бродяга нигде не бывал, Доброго вина не пивал, Что даже от прокислого пива хмелен стал!" Но только бездомный казак это услыхал, Грозно богачам закричал: "Гей, вы, богачи, Чертовы сычи! К порогу подвигайтесь, Мне, казаку-бобылю, в красном углу место дайте. Сдвигайтесь тесно, Чтоб было мне, бездомному бобылю, в красном углу место!" Тогда казаки, толстосумы-богачи, испугались, К порогу отодвигались, Казаку-бобылю в красном углу место уступали. Тут бездомный казак в красном углу место занимает, Из-под полы златокованый чекан вынимает, Шинкарке молодой за ведро меду в залог оставляет. Когда толстосумы-богачи такое увидали, Они так сказали: "Гей, шинкарка Горовая, Настя молодая, Кабатчица степная! Сделай так, чтоб этому казаку, бездомному бродяге, не пришлось залог выкупать, — Пусть лучше идет к нам, толстосумам-богачам, волов погонять, А тебе, Насте-кабатчице, печи топить". Тут смекает казак, бездомный бобыль, — слова их негожи: Вынимает он тогда пояс цветной кожи, Начал шинкарке молодой, Насте-кабатчице, весь стол червонцами устилать. Начали толстосумы-богачи его червонцы примечать, Начали его угощать Меда склянкой Да пенного вина чаркой. Тогда и шинкарка Горовая, Настя молодая, Тихим голосом добавляет? "Эй, казак, — говорит, — казак! Ты нынче снедал или обедал? Иди ко мне в комнату, Сядем с тобой, поснедаем, А то и пообедаем".

3

Тогда казак, бездомный бобыль, встает, по корчме шагает, Оконце отворяет, Быстрые реки озирает, Кличет-призывает: "Ой, реки, — молвит, — реки вы низовые, Помощницы днепровые! Теперь или меня одевайте, Или к себе принимайте!" Тут один казак идет, Дорогие платья несет, На его казацкие плечи надевает: Второй казак идет, Сапоги сафьяновые несет, На его казацкие ноги надевает: Третий казак идет, Шлычок казацкий несет, На его казацкую голову надевает. Тогда толстосумы-богачи друг другу тихо сказали: "Эге, да этот казак, братцы, не бездомный бродяга, А это Фесько Ганжа Андыбер, Гетман запорожский… Придвинься к нам, — молвят, — поближе, Поклонимся тебе пониже, Будем вместе совет держать, Как нам на славной Украине жить-поживать". И стали угощать его меда склянкой Да пенного вина чаркой. Он все это от богачей-толстосумов взял, Да пить не стал, А все на свои платья выливал. "Эй, платья мои, платья! Пейте-гуляйте: Не меня почитают, Вас уважают. Пока я вас не надевал, И чести у богачей не знал". И тогда Фесько Ганжа Андыбер, гетман запорожский, так сказал! "Эй, казаки, — молвит, — дети, други-молодцы! Прошу вас, смело подходите, Этих толстосумов-богачей, сукиных сынов, в толчки из-за стола гоните, Перед окнами разложите, В три хороших березовых палки примите, Чтоб они меня знали, По конец века поминали!" Только Гаврила Довгополенка переяславского простил, Рядом с собой посадил За то, что тот ему за свою денежку пива купил. Тогда-то казаки, дети, други-молодцы, подступали, Толстосумов-богачей за чуб хватали, Из-за стола в толчки выгоняли, Перед окнами наземь клали, В три хороших березовых палки принимали Да еще словами добавляли: "Эй, богачи, — молвят, — богачи! У вас и на столе и в печи, У вас и поля, и луга заливные, И все блага земные, — Некуда нашему брату, бездомному казаку, пойти Коня попасти!"

Алпамыш. Узбекский народный эпос

Барчин зовет на помощь Алпамыша

'Алпамыш'. Худ. В. Кайдалов'

Из десяти тысяч юрт своего племени выбрала Барчин десять джигитов-гонцов, дала им свое послание Алпамышу и проводила их в путь, сказав такие слова:

"Полная луна сиянье льет вокруг. Лучник в бой берет свой самый лучший лук… Чужедальний край — земля горчайших мук. Выручить Барчин придет далекий друг… Я желаю вам в пути не ведать бед, Родине прошу мой передать привет, Коккамышским водам, всем родным местам, Нашему народу, что остался там… По пути к родной Байсунской стороне День и ночь скакать вы обещайте мне. Всем большим и малым, всей моей родне Скажете, как тяжко на чужбине мне, Дяде-бию эту сообщите весть: Стать мне калмыку женой угроза есть, — Не хочу в плену безвременно отцвесть! Плачет мать моя — ей утешенья нет, У отца в очах померк от горя свет, Да простятся мне ошибки юных лет!.. Мчитесь же, мои послы, в родной Конграт, Выручить меня народ мой будет рад, — Там друзья мои, сестра моя и брат". От Барчин письмо захватив, На коней горячих вскочив, Густо пыль дороги всклубив, Скакунов своих горяча, Их сплеча камчами хлеща, Гикая на них и крича, Десятеро тех смельчаков Едут из страны калмыков. Скачут их тулпары, фырча, Радуя сердца седоков, Держат путь джигиты в Конграт. Рвением посольским горят, Скачут дни и ночи подряд, — Так между собой говорят: "Надо, — говорят, — поспешить! Головы хотя бы сложить, Службу Ай-Барчин сослужить!" У кого за близких печаль, Близкою становится даль… В край Конгратский скачут послы, — А пути в Конграт тяжелы… Девяносто высится гор, — Перевалы — небу в упор. Многие уже позади, Много еще есть впереди, Горы-великаны пройди, Все пески-барханы пройди, Край конгратского хана найди! Стало не под силу коням. Счет ночам потерян и дням, Держат путь гонцы, говоря: "Время ли для отдыха нам? В срок нам не поспеть, — говорят, — Пропадет бедняжка Барчин! За нее ль болеть? — говорят. — Иль коней жалеть? — говорят. — Будем же и впредь, — говорят, — День и ночь лететь! — говорят. — Родину и родичей нам Надо посмотреть, — говорят, — Бека не видавши лица, Шаха не видавши, отца, От Барчин не сдав письмеца, Как мы ей в глаза поглядим?.. Слезы Барчин-гуль горячи, — Если мы помочь ей хотим, Значит, дни и ночи скачи, Только помощь в срок получи!.. " Не щадя коней скаковых, Снова хлещут плетками их, Скачут дальше, мчатся, как вихрь, Десять байбачей верховых. Так они держали свой путь… За Барчин душою скорбя, Скачут — пыль клубами клубя, — Надо доскакать как-нибудь! В седлах им сидеть все трудней, На исходе силы коней. Где страна их цели — Конграт? Ничего не слышно о ней! Путь гонцы держали к ней так. Ехали дорогой Алатаг, Глянули — под ними Конграт. Вот она, земля их отцов! Радость обуяла гонцов: В девяносто дней, посмотри, Прибыли в страну Байбури!

За девяносто дней и ночей шестимесячный путь проскакав, отощали кони их — поджарыми стали, подобно лисицам степным.

Подъехали гонцы к дому Байбури, — с коней не слезая, "садам" сказали. Байбури подумал: "Кто такие невежи эти?"

Извлекли гонцы спрятанное послание Барчин, вручили его старому бию. Байбури, приняв письмо племянницы своей, приказал махрамам снять каждого гонца с коня, всякие почести оказать им, заботливо прислуживать им, богатое угощение подать. Послание же, гонцами привезенное, спрятал Байбури в ларец, слова никому о нем не сказав.

Пробыли гонцы в гостях у него целых двадцать дней, почет им все время оказывался, хорошо все время поили-кормили их, только со двора гостьевого никуда не выпускали их и к ним никого не допускали, кроме приставленных слуг.

Стали гонцы в обратный путь собираться, — одарил их Байбури золотом, доброго пути пожелал им — и такое слово сказал:

"Слушайте, гонцы, о чем я вопию! Сына, что принес мне свет в юрту мою, Посылать не стану ради Барчин-ай В дальний тот, чужой, недружелюбный край, Чтоб из-за Барчин во вражеском краю Голову сложил в неравном он бою. Он, как вам известно, у меня один, — Не пошлю я сына ради Ай-Барчин!.. На майдане скачет конь коню в обгон, Обогнавший всех — попоной награжден. Хватит Алпамышу и в Конграте жен! Слушайте, гонцы, вам надо уезжать. Хоть и не хочу вас этим обижать, — Языки прошу на привязи держать, Чтобы Алпамыш, храни аллах его, Знать о вас не знал, не слышал ничего! Ночью уезжайте с места моего, И никто чтоб вас не слышал, не видал, Алпамышу бы о вас не наболтал, Чтобы он в поход коня не оседлал, — Враг не ликовал бы, друг бы не рыдал, — Чтобы хан конгратский жертвою не стал! О невесте спорной сын мой не мечтал. Ну, гонцы, в дорогу! Я ответ вам дал! Если же о вас дойдет до сына весть, Я вас догоню и окажу вам честь: У меня в Конграте виселицы есть! Помните, гонцы, я вас предупреждал!"

Услыхав эти слова, пообещали гонцы никому о цели приезда своего и словом не обмолвиться, так между собой порешив: "Как хочет, так пусть и поступает, — нам-то что за дело? Мы свою службу выполнили, — письмо доставили". С этим и уехали они обратно, в страну калмыков…

Сестра Алпамыша Калдыргач-аим, зайдя однажды с подружками своими в юрту отца, ларец открыла, вещи разные перебирать в нем стала, — видит, письмо какое-то лежит. Взяла она это письмо, прочла, — письмом Барчин оказалось оно. Подумала она: "Видимо, письмо это гонцы привезли, видимо, не хотел отец помочь бедняжке Ай-Барчин, потому и спрятал письмо в ларец". Сказала она девушкам своим: "Пойдемте-ка к моему брату-беку, отдадим ему письмо, испытаем его, каков он есть". Отправились они к Алпамышу.