Герой конца века
Шрифт:
Сердечная рана Савина, если не закрылась, то перестала мучить его своею острою болью.
Так бывает и с физическими ранами при нежном женском уходе.
При первом известии о войне, Николай Герасимович весь отдался мысли снова поступить на военную службу. На поле битвы, пред лицом смерти, казалось ему, может он только найти душевный покой, забыть холодящий его мозг весь ужас его поруганной любви, стереть из своей памяти до сих пор до боли пленительный образ развенчанного кумира, или же умереть, честною, славною боевою смертью.
С какою беззаветною храбростью, храбростью человека, для которого жизнь — ненужное тяжелое бремя, будет он бросаться в самые опасные места, с каким хладнокровием самообреченного человека будет он стоять под градом пуль.
«Война — это жизнь…» — повторял он где-то слышанное изречение.
«Это смерть!..» — подсказывал ему какой-то внутренний голос, но это не останавливало его, так как смерть была для него желаннее жизни.
«Говорят, что ищущие на войне смерти никогда не находят ее…» — думал молодой Савин, не с надеждой, а напротив, с горечью.
Он сообщил отцу о своем намерении. Герасим Сергеевич вместо ответа обнял своего сына.
— Если бы я не был стар, я сам бы полетел туда… Это война не только война, это святое дело… Благослови тебя Бог… Ты принес мне своим решением такую радость, такую радость…
Старик не мог говорить и заплакал.
Фанни Михайловна, узнав о намерении своего любимого сына идти подставлять свой лоб под турецкие пули, сначала остолбенела, а затем упала в истерическом припадке.
Но это было лишь первое впечатление. Восторженная радость ее мужа, которого с сыном окончательно примирило его патриотическое решение, передалось и ей — в ней проснулась русская женщина, и она, даже с неожиданной для Герасима Сергеевича твердостью, дала свое согласие, хотя чутким женским сердцем проникла в тайные думы сына, и раз, оставшись с ним наедине, серьезно сказала ему:
— Ты ищешь смерти… Господь не пошлет ее к тебе, я спокойна.
Сердце у Николая Герасимовича упало при этих словах его матери.
«Ужели они окажутся пророческими!» — мелькнуло в его голове.
Зина восторгалась решением своего названого брата и начала проситься отпустить ее в сестры милосердия.
— Разве с нянькой… — шутливо ответил Герасим Сергеевич. Она не на шутку обиделась и замолчала.
II
ПОД ПЛЕВНОЙ
Кишинев весной 1877 года был центром всех собиравшихся войск и представлял прелюбопытную картину.
Кого, кого тут не было?
Представители русских войск всех родов оружия со всех окраин России, иностранные представители и военные агенты всех стран и корреспонденты всех европейских и даже американских газет, торговцы, аферисты, крупные и мелкие, и бесчисленное количество всякого темного люда.
Не было недостатка и в представительницах прекрасного пола, привлеченных блеском военных мундиров и звоном золота, которым платилось жалованье носящих их.
При приезде в Кишинев Николаю Герасимовичу Савину пришлось мыкаться по городу более двух часов, пока он нашел себе не квартиру, а просто приют.
Это была крохотная комнатка в нижнем этаже гостиницы «Швейцария», со скрипучей постелью, хромым столом и двумя стульями.
За это помещение с него взяли пять рублей в сутки.
Надо заметить, впрочем, что «Швейцария» была одной из лучших гостиниц Кишинева и бралась нарасхват, так как город никогда не видал такого громадного сборища людей, как при мобилизации, и жители его пользовались моментом.
Представившись августейшему главнокомандующему и зачисленный по роду оружия в названный нами казачий полк, Николай Герасимович принужден был жить в Кишиневе, ожидая прибытия этого полка, стоявшего в Подольской губернии.
В Кишиневе он нашел многих своих товарищей по Петербургу, которые стояли при главнокомандующем адъютантами и ординарцами.
Кроме этих счастливцев, было много гвардейских офицеров, перешедших добровольно в армейские полки, или прикомандировавшихся к ним, чтобы попасть на войну.
Все эти представители «золотой петербургской молодежи», за неимением в Кишиневе Бореля и Дюссо, сходились в «Швейцарию» или «Северную» гостиницу — единственные места, где можно было что-нибудь достать.
Видя такую избранную публику, хозяева «Швейцарии» и «Северной» гостиницы вообразили себя «Борелями» и стали драть «по-борелевски» за свою невозможную стряпню.
Вина, подаваемые этими «кишиневскими Дюссо и Борелями», были невозможные. Даже тотинские и рижские шампанские показались бы нектаром в сравнении с «шипучей бурдой», предлагаемой местными рестораторами.
Но офицерство, хотя и морщилось, но пило, заменяя качество количеством.
Вечером вся публика высыпала на бульвар, куда выплывали и все разнокалиберные и разномастные представительницы прекрасного пола.
С бульвара молодежь, обыкновенно, отправлялась гурьбой в одну из гостиниц, где, в пропитанной табачным дымом атмосфере грязной залы, просиживала до рассвета, отравляясь винами кишиневских Борелей.
Иногда же целой компанией посещали кафе-шантаны.
Последних появилось в Кишиневе великое множество. Кафешантаны были особенные, походные.
Лучший из них помешался в каком-то погребе, где прежде был пивной склад.
Хозяин, слышавший, вероятно, что залы украшаются зеленью, вместо экзотических растений насовал в углы и амбразуры окон березки и липы, так что концертный зал был всегда убран, как в Троицын день деревенский кабак.
В одном из углов этой залы, тоже в зелени, стояло старое дребезжащее фортепьяно, какое можно только встретить в захолустье у мелкопоместного помещика и на котором дочки этих помещиков играют и поют чувствительные романсы и «верхние выводят нотки».
В кишиневском «Эльдорадо» — так назывался кафе-шантан — играл густо напомаженный еврей-тапер в розовом галстуке, и под звуки его музыки пели надорванными голосами разные дульсинеи-арфянки в сильно декольтированных яркого цвета платьях, с очень короткими юбками.