Гёте

Нагибин Юрий Маркович

Ах, ваше превосходительство, ваше превосходительство... Господин фон Фрич... Кто такой был поэт всегда, во все времена и у всех народов? Мечтатель, вздыхатель, певец красоты и мирного уединения, безответственный критикан, святая душа, изнемогающая от уродства, грубости и бестолковости окружающей жизни и взыскующая каких-то горних, неведомых высот... Конечно, мечтать, вздыхать, протестовать, проклинать — это прекрасно, это страшно увлекательно и интересно! И кто-кто, а я-то хватил этого в полную меру, может быть, даже и через край... Но кто же должен воплотить все эти мечты в жизнь? Кто? Кто из них, из поэтов, мог бы ответить что-нибудь вразумительное на самый простой вопрос: как?.. Ахи, мечты, вздохи? Прекрасно, восхитительно! Но как?! Как?! А может быть, вы возьмётесь сами, господин поэт?.. А заодно научите этому и нас, убогих, бескрылых функционеров, которым даже некогда голову оторвать от земли? Которым, как говорится, не до жиру — быть бы живу? Не погибнуть самим и не дать погибнуть всему вокруг: государству, обществу, всем устоям этой, согласны, скотской жизни, мерзостной жизни, но всё-таки жизни, черт возьми! Кто из них, из поэтов, бывших и нынешних, мог бы ответить на этот вопрос: как? Макиавелли [206] ?

Один Макиавелли? Но он был плохой поэт и весьма посредственный государственный деятель, хотя и крупный теоретик — но это же опять теория, опять ахи и вздохи! А дело? Где дело?.. Но даже и Макиавелли не пример. Именно потому, что он был плохой, ненастоящий поэт, он даже и как теоретик был лишь само оправдание всей этой гнусности, потоков крови, жестокости, дикости, убийств, предательства и вероломства, что составляло и составляет на деле суть всех так называемых великих деяний, от Адама до наших дней... А мы...

206

Макиавелли Никколо (1469—1527) — итальянский политический деятель, историк и писатель; основные сочинения: «Государь» (1513), «История Флоренции» (1520) и др.

А мы, ваше превосходительство, попробуем по-иному! В корне, в принципе по-иному... И согласитесь, господин фон Фрич, это уникальный, небывалый в истории случай — сам поэт берётся переделать мир! Не заклинает, не умоляет, не призывает других, а сам берётся! Этого ещё не было никогда и нигде... В этом суть, ваше превосходительство! И к этому я готовился все семь лет своего пребывания здесь. И вся сложность, вся грандиозность моей задачи была и остаётся в том, чтобы не растерять ничего из тех благородных мыслей и стремлений, которым меня научила поэзия, и в то же время овладеть этой техникой, этим дьявольским искусством манипулирования людьми, которым, надо признать, так великолепно владели вы, мерзкий, противный старик! Овладеть и построить что-то не огнём и мечом, не на крови, не на страданиях ни в чём не повинных людей, а на том благородном и в то же время рациональном фундаменте, основы которого я так долго обдумывал ночами ещё там, в Страсбурге, во Франкфурте, в Вецларе... «Все людские прегрешения человечность исцелит...» И прекратите же наконец ваше издевательское, ваше дурацкое кудахтанье, господин фон Фрич! Ничего смешного! Такие вещи, я знаю, выше вашего понимания. Но это вовсе не значит, что их вообще нет... Они есть, ваше превосходительство! Есть! Именно человечность! Именно она и исцелит... Конечно, Веймар — это не мир, и сто тысяч жителей этого государства — это отнюдь ещё не человечество... Но где-то же надо начинать... где-то же надо начинать, черт возьми... И мы начнём здесь!»

Гёте вскочил, сунул ноги в мягкие ночные туфли и подбежал к окну. Резким, порывистым движением он распахнул полуприкрытые ставни — август был тяжёлый, жаркий, ночами было душно, и он отказался на это время от веками неизменной для всей Германии привычки наглухо закрывать на ночь ставни, — отшвырнул в стороны концы занавесок и лёг на подоконник... «Боже мой! Как хорошо! Что же это делается в мире, а?! Небо какое, солнце какое, облака! Холмы, деревья. Ильм, блеск воды, солнечные лучи, звенящая тишина — и это всё мне?! Мне?! Боже великий! Господь всемогущий! Какой там Христос, какие там апостолы! Это ты и я! Это дуб и камень, это гора и небо, это мельница и ручей, это лошадь и крестьянин, бредущий по дороге, — это всё ты! Ты! Но и я! Но и я тоже!.. О, сколько мне ещё предстоит узнать, сколько сделать... Как же интересно жить, черт возьми!.. Откуда взялся этот огромный валун в два человеческих роста, так царственно разлёгшийся на краю дороги? Какая сила занесла его сюда? И как долго он здесь лежит? Тысячу лет, миллион лет, вечность?.. Почему этот яркий, слепящий, нестерпимый отблеск солнца от поверхности озера? И почему он, если прищуриться, если медленно, постепенно сжимать веки, сначала бесцветный, потом жёлтый, зелёный, синий и, наконец, чёрный, да-да, именно чёрный? И чёрный — он тоже свет?.. И как же так получилось, что из крохотного, лёгкого как пух семечка вымахал этот трёхсотлетний великан, под кроной которого может разместиться целая деревня или полк солдат? Таким ли с самого начала задумал его Создатель — во всех его мельчайших деталях, до последней веточки, до последнего листика? И таким ли был всегда я — человек, венец его творения, существо, сущность, в чём-то равная по силе ему самому?

Или Господь только бросил в мир праидеи, праобразы, а дальше всё уже шло и развивалось само собой, как получится, куда кого заведёт смена тысяч и тысяч поколений?.. И что общего между мной и моей собакой, разлёгшейся вон на припёке, и моей лошадью, уже растреноженной кем-то и пасущейся сейчас вольно там, на лугу, у самой кромки воды? Только ли дыхание Божие во мне и в них, сама жизнь, биение её, или есть ещё и что-то более твёрдое, более конструкционное, что можно пощупать, подержать в руках?

Много вопросов! Великое множество вопросов! И на каждый из них есть свой ответ... Надо только работать, не лениться, думать, изучать, экспериментировать, и я верю: рано или поздно эти ответы будут мной найдены. Пусть даже на краю могилы, пусть даже на том свете, где ведь тоже — Господи, я верю! слышишь? я верю! — будет не смерть, не оцепенение, а тоже жизнь, другая, неведомая, но, несомненно, жизнь, поиск, творчество, вечное движение вперёд... И я найду эти ответы... Я уверен: я найду!.. А если ко всему этому добавить бодрую, энергичную, каждодневную деятельность на пользу всеобщего блага, на пользу государства, на пользу маленького человека, брата моего, ближнего моего? «Рассеял ты когда-нибудь печаль скорбящего? Отёр ли ты когда-нибудь слезу в глазах страдальца? А из меня не вечная ль судьба, не всемогущее ли время с годами выковали мужа?» А если ко всему этому добавить мои стихи, моё творчество: «Фауст», «Мейстер», «Ифигения», «Тассо», баллады, сказки, безделушки на случай — о том и об этом, об этом и о том, обо всём, что до сих пор ещё волнует и всегда будет волновать мою душу и кровь, мой ум и моё сердце и без чего я не хочу жить и не буду жить никогда? А если ко всему этому добавить ещё и просто жизнь, как она есть, — любовь, друзей, забавы, музыку, живопись, театр,

прогулки по горам и по лесам, путешествия? Да, в конце концов, просто сидение у камина вечером в одиночестве со стаканом доброго вина в руке?.. А когда-нибудь будут, наверное, ещё и жена, дети, внуки, свой дом, тишина, покой, достаток, почтенная старость, седые виски, всеобщее уважение... Какой же ещё судьбы, какой же ещё жизни может пожелать для себя человек, отмеченный печатью Бога? О, мы ещё повоюем, ваше превосходительство, господин фон Фрич! Мы ещё повоюем! Мы ещё, собственно говоря, только начинаем воевать!.. И жизнь не болото, ваше превосходительство. Не болото!.. И человек в ней не убогая, беспомощная тварь, самая несчастная из всех земных тварей... Не тварь, а творец! Да-да, ваше превосходительство, именно так — творец!»

Часы у него за спиной, хрипло кашлянув и проворчав что-то невнятное, пробили семь. И сейчас же издалека, с востока, из-за вершин уже желтеющих кое-где деревьев, донёсся ясный, чистый, победный звук рожка быстро приближавшейся почтовой кареты. Сейчас она, стуча и гремя колёсами, промчится внизу по дороге, обогнёт этот огромный гранитный валун и понесётся дальше, к городу, оставляя за собой густой столб медленно оседающей пыли. Охваченный чувством детского нетерпения, господин тайный советник навалился животом на подоконник, подтянулся на локтях и высунулся наружу чуть не по пояс, вертя головой и озорно, по-мальчишески болтая в воздухе голыми ногами...

«Хорошо! Чёрт возьми, как хорошо!.. Молодец, герцог, что устоял перед соблазном превратить и этот парк в ещё одно жалкое подобие Версаля. И молодец я, что направил его созидательный зуд, его страсть к разбивке парков не сюда, а в другую сторону, в другое предместье, в Штерн, а здесь убедил его оставить всё, как оно было с незапамятных времён, и только подремонтировать эту дорогу и посыпать её щебнем. Что может быть лучше этих старых лип, этого камыша, этих затянутых ряской прудов? Естественность, господа! Главное — естественность... В этом сила нас, немцев... Да и там, в Штерне, никаких этих дурацких штучек, никаких виньеток, всё прочно, твёрдо, солидно и на века. На века!.. Нет, господа, наша тевтонская прочность, наша тяжеловесность, грубость, наша бюргерская тяжёлая походка, наше толстое брюхо, наша крепкая, немецкая, туго соображающая голова — это куда более надёжная основа для жизни, для движения вперёд, чем все эти ваши менуэты и кружева. Да, тяжело, да, пахнет потом и навозом, чесноком и пивом, копчёной ветчиной и детскими пелёнками, да, неуклюже, некрасиво, коряво — но основательно! Основательно, черт возьми!.. И если уж мы что-то сделали, чего-то добились, если уж мы расположились где-то, на каком-то рубеже, — то попробуй сдвинь нас потом с завоёванного места. Черта с два! С таким же успехом можно пытаться сдвинуть с места этот гигантский валун: толкай не толкай, все жилы надорвёшь, сдохнешь, а он как лежал не шелохнувшись, так и будет лежать здесь до скончания всех времён... Нет, пусть старый Фриц чудит там у себя, в Потсдаме, как хочет, пусть изощряется, пусть пытается в своём Сан-Суси переплюнуть Версаль — это не Германия... «Ну, вали напролом, через корягу и пень, прямо в кипящую жизнь!..» Это Германия! Да-да, это Германия! И в этом — надежда. В этой основательности, солидности, в этой простоте, в этих дремлющих пока под спудом силах — в этом надежда... Природа-мать! Кто сказал, что страна моя спит? Она не спит — она лишь отдыхает, она набирается сил, приходит в себя после двух столетий крови, братоубийства и разрушений, она прильнула к земле и впитывает в себя её животворный дух, её соки, её мощь, чтобы вновь воспрянуть, когда придёт её час... И это будет! Будет! Дайте только срок... Дайте только срок, господа...»

Ту-ту-ту-ту-ту-ту! Та-ра-ра-ра-ра-а-а-а! — на последней, отчаянно высокой ноте пропел рожок, и из-за деревьев, лихо накренившись набок на повороте, выскочила почтовая карета, запряжённая парой подтянутых, щеголеватых лошадей. Сзади кареты, на запятках, стоял могучего роста почтальон в развевающейся накидке и маленькой тирольской шляпе с пером и радостно, на всю округу, дудел в задранную кверху короткую трубу. Проносясь мимо дома Гёте, прекрасно видимого с дороги, почтальон молодецким жестом сорвал шляпу и помахал ею в воздухе, приветствуя господина тайного советника. Это был уже обычай, или даже не обычай, а скорее государственной важности ритуал, строго соблюдаемый каждое утро и почтальоном и им. С тех пор как его, Гёте, стараниями была налажена ежедневная — да-да, ежедневная, а не раз в неделю, как раньше! — почтовая связь между Иеной и Веймаром, день у него всегда начинался именно с этого бодрого, ликующего пения рожка. «Доброе утро, господин министр!» Потом: «Доброе утро, господин президент военной коллегии, господин камер-президент!» И наконец: «Доброе утро, ваше превосходительство, господин премьер-министр!» И каждое утро, помахав почтальону из окна рукой и притворив потом ставни, чтобы поднятая каретой пыль не проникала в комнаты, Гёте набрасывал на плечи длинный шёлковый халат с кистями и шёл к себе в кабинет.

Не было ничего драгоценнее в его жизни этих часа-двух рано поутру, когда и герцог, и его окружение, и их общие друзья обычно ещё мирно спали в своих или чужих постелях и когда он, Гёте, неумытый, неприбранный, в халате, садился за письменный стол и обмакивал в чернильницу своё длинное гусиное перо, сам ещё толком не зная, что ему сегодня предстоит написать. Может быть, какую-нибудь пустяковину — поздравление в стихах, или мадригал, или что-нибудь для очередного дворцового праздника, а может быть, — как знать? — и ещё одну строку к «Фаусту», если, конечно, родится в голове что-нибудь, достойное его... А рождается такое, к сожалению, не часто... По крайней мере, далеко не каждый день. Нет, не каждый день...

Съехав животом с подоконника и с неудовольствием ощутив голыми пятками холодный пол, — туфли слетели, когда он болтал ногами, лёжа на окне, — Гёте, не глядя, опять нащупал ступнями их тёплую, обшитую мехом поверхность, сунул в них обе ноги, оправил задравшуюся выше колен длинную фланелевую рубашку и повернулся к зеркалу у стены. Теперь, проводив почтальона, следовало немного пригладить щёткой взлохмаченные, спутавшиеся за ночь волосы, потом сполоснуть рот водой из стакана, стоявшего на подзеркальнике, потом надеть халат, и потом уже можно было приниматься за дела... Медленно, не торопясь, равномерными взмахами — сначала от висков к затылку, потом ото лба к макушке и дальше вниз, к шее, — Гёте провёл несколько раз щёткой по волосам, наблюдая за собой в зеркале, отражавшем его в полный рост.