Гёте

Нагибин Юрий Маркович

— Да, у тебя есть я! Твоя верная, твоя преданная Лотта, которая защитит тебя, спасёт тебя от тебя самого и от других.

— И которую я очень люблю...

— Любишь, но слушаешь иногда вполуха. Хотя давно уже, казалось бы, должен был убедиться, что я знаю жизнь и что все мои советы всегда были только на пользу тебе. Всегда были за, не против тебя.

— И в которой я, неблагодарный и бессовестный человек, больше всего тем не менее люблю не ум, не советы, а совсем другое: эти волосы, эту кожу, эти маленькие ножки, эти круглые колени...

— Вольфганг, Вольфганг, прошу тебя, прекрати! Ну прекрати же! Не здесь, милый, не сейчас, ты же знаешь, как я не люблю, когда всё на бегу, наспех. Вечером,

милый... Я жду тебя вечером. Муж в отъезде, слуг я отпущу...

— И сейчас. И вечером. И всегда. Я тебя люблю, моя милая, прелестная Лотта... Мой ангел... Моя звезда... И моё высшее наслаждение в жизни — целовать тебя везде, гладить тебя, чувствовать тебя в руках. Так, чтобы ничто, никакая сила не могла оторвать тебя от меня.

— Ах, ну как же ты не понимаешь ничего, Вольфганг! Не могу я сейчас. Не могу... Прошу тебя. У меня так тяжело сейчас на душе... Я так боюсь за тебя! И за себя. Такая тяжёлая, тупая голова... Мне только будет ещё хуже. Сними эту тяжесть, прошу тебя! Выдерни этот гвоздь из моей головы. Иначе, я чувствую, я сойду с ума.

— Что с тобой? Что-нибудь произошло? Что-нибудь, чего я не знаю?

— Да знаешь, знаешь! Ты всё прекрасно знаешь. Пожалуйста, не притворяйся, сейчас не до этого. Скажу тебе одно, Вольфганг: я боюсь. Я очень боюсь. В первый раз за эти семь лет я всерьёз боюсь за тебя.

— А, ты, наверное, об этой дурацкой затее? Об этом указе? Не бойся. Всё будет хорошо. Я обещаю тебе — всё будет хорошо...

— Нет, ты ничего не понимаешь, Вольфганг! Ты явно не представляешь себе, как всё далеко зашло. Ты всё ещё в иллюзиях... Между прочим, у меня к тебе поручение от герцогини-матери. Нам с тобой поставлен ультиматум: или ты подписываешь не позднее, чем завтра утром, или... Или отменяются все завтрашние празднества. А это значит, что ты больше не фаворит. И следовательно, в самом близком времени не премьер-министр.

— Ну и наплевать! Подумаешь, напугали! Вот и прекрасно, вот и пусть обходятся без меня. Буду писать, читать книги, играть в свои камушки. Займусь наконец всерьёз анатомией, ботаникой, минералогией...

— Да? Займёшься? А тебе есть на что заняться? Ты проживёшь без службы, да ещё с твоими запросами? У тебя же ничего нет! А наследство — это ещё когда-то будет! Жди... Успеешь ноги протянуть...

— На скромную жизнь мне хватит.

— Не хватит! Не обманывай себя. Не хватит. Всё равно придётся наниматься к кому-нибудь. Не к этому герцогу, так к другому. Только здесь тебя все любят, и больше всех он сам, а у другого? Кто знает, как будет у другого? Этот-то хоть не дурак, ценит тебя, уважает тебя, желает тебе добра. Да и вообще, о чём мы говорим?! Разве это главное? А твои великие идеи, твои замыслы, твои проекты преобразований? Твоё служение людям?.. Значит, всё? Конец?

— Постой, Лотта. Постой. Раз так... Раз так, постараюсь наконец объяснить тебе всё до конца. О, прости, дорогая! Я, кажется, помял твоё платье. Господи, какой же я бываю всё-таки неловкий иногда...

Гёте медленно, с усилием, поднялся с ковра и, поправив выбившиеся из-под пояса концы батистовой рубашки, отошёл к окну. Таким же медленным, усталым движением он раздвинул до конца тяжёлые шторы, висевшие на кольцах, впустив в комнату яркий полуденный свет. Потом он долго стоял там у окна, повернувшись к ней спиной, так долго, что она уже начала беспокоиться, не забыл ли он вообще о её присутствии.

— Слушай, Лотта, — повернулся он наконец к ней. — Моя маленькая, моя прелестная, моя умная Лотта. Ты всё ещё, по-видимому, смотришь на меня как на жалкого, растерянного мальчишку, с которым тебя познакомили тогда в саду, семь лет назад. А я уже другой, Лотта, совершенно другой, и кому-кому, а тебе-то это давно уже полагалось бы знать. Ты думаешь, всё это лишь мой каприз —

моё несогласие на этот указ? Прекраснодушие пиита, почившего в эмпиреях и полностью оторванного от реальной жизни? Ни на чём не основанное упрямство человека, который ничего не видит вокруг и не может оценить вероятные последствия своих поступков? Смею тебя заверить: не так. Далеко не так... Ты, конечно, ценишь меня как поэта, но ты слишком нелестного мнения обо мне как о человеке. Практическом человеке... Тебе никогда не приходило в голову, что я тоже умею рассчитывать, и не хуже других, а может быть, и лучше других? Рассчитывать, взвешивать на весах, плести паутину, дожидаться своего часа, выбирать момент, лукавить, притворяться, обманывать противника, усыплять его бдительность, готовить тылы, окапываться, рыть траншеи, подтягивать орудия, налаживать связи и коммуникации? И всё это ради той минуты, когда я почувствую себя в силах нанести удар.

— Вольфганг, но я...

— Подожди, подожди. Выслушай меня хоть раз до конца... Я хотел перелукавить их всех, Лотта. Хотел получить власть, чтобы потом бить их их же оружием, чтобы, подмяв их всех под себя, реализовать на практике те две-три крупные идеи, в которые я верю не только как человек и поэт, но и как практический деятель... Не просто верю, а знаю! Да, знаю, что только они и есть выход из тупика... И я наконец достиг, вернее, почти достиг того состояния, когда ещё немного — и я смогу начать проводить их в жизнь... Для этого мне нужно теперь только одно: не просто согласие, а полное, абсолютное согласие и поддержка герцога. Иными словами, моя полная власть над ним и его полное, пусть и невидимое, подчинение мне...

— Власть, которую ты завтра потеряешь...

— А вот это ещё вопрос, Лотта! Это ещё вопрос! Неужели ты не понимаешь, что я иду ва-банк? Что я сознательно, с холодным сердцем и трезвой головой иду ва-банк? Я слишком долго готовился, Лотта, слишком долго и обстоятельно плёл свою паутину, чтобы не решиться однажды на такой рискованный, но всесторонне подготовленный шаг. Это проба сил, Лотта. Это наконец решительная проба сил... Или я, Гёте, или они... Или я, или эта тёмная сила, это безликое, страшное в своей живучести и вязкости чиновничество, которое я должен наконец сокрушить. Один? Нет, это невозможно. Я реалист. С герцогом? С герцогом, да, возможно. И завтра я им это докажу... Ситуация созрела, Лотта, полностью созрела. И если герцог уступит мне завтра — он мой, мой совсем и окончательно. Он мой союзник во всех моих замыслах, моё главное орудие, мой таран, которым я разрушу любые стены, любое сопротивление и уничтожу каждого, кто встанет у меня на пути. Кто бы он ни был...

— А если не уступит?

— Этого не может быть, Лотта! Я верю, я знаю: этого не может быть... Герцог умный человек, Лотта, и он прекрасно понимает, что дело не в этой несчастной, никому не нужной деревенской девчонке, а в том, куда мы теперь пойдём... Назад, в средневековье? Или вперёд, к свету? Создавая шаг за шагом разумное, просвещённое государство, в котором силы человеческие, задавленные сегодня насилием, тьмой и невежеством, получат наконец какой-то — пусть для начала хоть самый скромный — простор для своего развития... И он понимает, что в этом деле ему без меня не обойтись... Я его создал, Лотта! Я! Я образовал его, воспитал, я вложил в его буйную голову, в его доброе, но грубое сердце светлые мысли и благотворные стремления... Что он будет делать без меня? Он же зачахнет, он же сойдёт с ума от скуки, от пьянства и безделья, если меня не будет... И неужели из-за какого-то нелепого, выдуманного случая он пойдёт на то, чтобы остаться без меня? Неужели пойдёт?.. Нет, не верю. Ставлю свою голову об заклад — не пойдёт. Не может пойти... А, Лотта? Что ты на это скажешь? Ты, знающая жизнь и свет как свои пять пальцев?