Гетманы Украины. Истории о славе, трагедиях и мужестве

Таирова-Яковлева Татьяна Геннадьевна

Очень скоро молодой Орлик становится признанным и модным поэтом. Ему заказывают панегирики (оды) в честь самых влиятельных людей украинского общества – самого гетмана Мазепы и его племянника Ивана Обидовского. Первый панегирик «Алцид российский» был издан в 1695 году и приурочен к взятию Мазепой турецкой крепости Казикермен⁷. Второй – «Гиппомен сарматский» – был заказан к свадьбе Обидовского и Ганны Кочубей, состоявшейся в 1698 году (венчал их в Батурине сам Стефан Яворский, учитель Орлика). Стихи были на польском языке, в стиле барокко, полные аллегорий и метафор. В них в полной мере проявлялись познания автора в области античной и христианской культуры. Украинское барокко, достигшее своего апогея во время гетманства и. Мазепы, вообще отличалось широким использованием сентенций, крылатых выражений и поговорок, заимствованных из античных авторов.

Как и западная эпоха Возрождения, украинское барокко представляло собой удивительное и яркое сочетание античности и христианства. Фигуры святых соседствовали с античными богами, а симпатичные амуры украшали дом Киевского митрополита…

Толчком к дальнейшей карьере становится женитьба Орлика на Ганне, дочери полтавского полковника Павла Герцика в ноябре 1698 года. Этот брак сразу ввел его в элиту Левобережной старшины. Герцики были в родстве с влиятельным семейством Забел и многими другими старшинскими фамилиями Левобережья⁸. Молодая жена принесла Орлику владения в Стародубском, Черниговском и Полтавском полках.

Знаменитый поэт и родственник Герциков обращает на себя внимание гетмана Мазепы, который сам любил литературу и знал в ней толк, а также прекрасно владел множеством иностранных языков. Ему были нужны талантливые, образованные люди, к тому же верные и зависящие от него.

В то время назревал конфликт между гетманом и Василием Кочубеем, занимавшим должность генерального писаря. Кочубей много лет интриговал, мечтая получить гетманскую власть. Во время празднования Пасхи 1702 года на старшинской раде Кочубей подал в отставку. Старшина съехалась к гетману в его имение Гончаривку, и во время праздничного обеда Василий сдал войсковую печать и кратко поблагодарил за должность. Старшина «возшумели были», чтобы вернуть его, но тот сразу уехал. Хитрый Мазепа во время продолжившегося обеда предложил, чтобы Кочубею «не быть без уряду», назначить его генеральным судьей. Эта идея с восторгом была поддержана подгулявшей старшиной. Через день все опять приехали в Гончаривку на Божественную литургию и вручили клейноды Кочубею. Так враг Мазепы лишился влиятельного поста генерального писаря (который являлся практически канцлером Украины и вел всю иностранную переписку) и получил хлопотную должность судьи (который должен был решать все земельные и другие споры старшины и духовенства и, соответственно, всегда быть источником недовольства). А на место писаря гетман назначил Орлика, что не всеми было встречено с пониманием, ибо «хочай и мудрий был человек», но еще неопытный⁹. По казацким меркам тридцатилетний Орлик был юнцом, и такое назначение стало уникальным случаем в истории Украинского гетманства.

Казацкие сабли XVIII в.

Но Орлик снискал от Мазепы и другую милость. В 1702 году гетман стал крестным отцом его старшего сына Григория – будущего генерала Франции. Получил Орлик и значительные пожалования в Гадяцкой сотне. Одним словом, Орлик стал весьма состоятельным и влиятельным человеком. Это обстоятельство особенно важно для понимания дальнейших событий, так как ему было что терять.

С Мазепой генеральный писарь был весьма близок. Гетман был уже немолод, часто мучился приступами подагры, и по воспоминаниям Орлика, он нередко оставался у Мазепы допоздна, писал универсалы и письма. Читал гетману корреспонденцию, когда тот, отдыхая, лежал в постели.

Про участие Орлика в подготовке перехода Ивана Мазепы к шведам мы знаем только из его собственного письма-исповеди, написанного Стефану Яворскому через тринадцать лет после этих событий, во время эмиграции. С одной стороны, Орлик всегда очень любил и уважал Яворского как своего духовного учителя, а жанр исповеди не предполагает лукавства. Но Орлик писал это письмо, надеясь на амнистию со стороны Петра, и, возможно, отредактировал некоторые моменты. Да и прошедшие тринадцать лет не могли не внести коррективы в его воспоминания.

Например, по словам Орлика, гетман ни единым намеком, ни словом, ни делом «никому не являл» своих откровенных мыслей и намерений, и он не догадывался о его планах, пока не увидел среди почты, полученной Мазепой, письма шведского ставленника польского короля Станислава Лещинского. В своей «исповеди» Орлик описывал следующую сцену: Мазепа якобы колебался, что делать с письмом Лещинского (оставить или послать царю), а он советовал: «Сам, ваша вельможность,

изволишь рассудить высоким своим разумом, что нужно посылать. Этим самым и верность свою непоколебимую объявишь, и большую милость у царского величества получишь»¹⁰. В конечном счете гетман отложил решение до утра и отправил Орлика домой молиться Богу. На прощание Мазепа произнес весьма примечательную фразу: «Может, твоя молитва будет более привлекательная, чем моя, ибо ты по-христиански живешь. Бог знает, что я это не для себя делаю, но для вас всех, и жен и детей ваших». Потрясенный Орлик ушел и, взяв дома два рубля, отправился по богадельням раздавать милостыню, «чтоб Бог Всемогущий освободил меня от возможных бед и отвратил сердце мазепино от того лукавого предприятия». Дело было ночью. Старцы и старицы ругали его, за то что он их будил: «...не милостыни от мене надеясь, но скорее опасаясь воровства». Орлик упомянул в «исповеди» этот эпизод «не в похвалу себе», но желая показать, как он боялся «той измены», «дабы в ней з жоною и с детми не пропасть и не хотелем к ней сердца моего прокланять». Как уже отмечалось, ему действительно было что терять, и такой решительный шаг, как переход к шведам, не мог даться с легкостью.

Утром 17 сентября, придя к Мазепе, Орлик застал его сидящим за длинным столом. Перед ним лежал крест. Гетман признался, что не хотел раньше времени открывать своих намерений. И не из-за опасения, что Орлик отплатит предательством за проявленные к нему любовь, милость и благодеяния, а потому, что считал его человеком молодым и в подобных вещах неопытным и поэтому способным неосторожным словом выдать замысел старшине или россиянам, что погубило бы его, Мазепу.

Затем, взяв крест, гетман присягнул на следующем: «Что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для большего обогащения и ни для иных каких-нибудь прихотей, но для вас всех, под властью и рейментом¹¹ моим находящихся, для жен и детей ваших, для общего блага матери моей отчизны бедной Украины, всего Войска Запорожского и народа Малороссийского, и для поднятия и расширения прав и вольностей войсковых хочу я это при помощи Божей сделать, чтобы вы, с женами и детьми, и отчизна с войском Запорожским как от московской, так и от шведской стороны не погибли. А если бы я для каких-нибудь личных моих прихотей это дерзал делать, побей меня, Боже, в Троице святой единый, и невинная страсть Христова, на душе и на теле»¹².

Хотя гетман и надеялся, что «ни совесть твоя, ни честь, ни учтивость, ни врожденная кровь шляхетская не допустят, чтобы меня, пана и благодетеля своего предал», он потребовал от Орлика встречной клятвы, что тот не выдаст его замысел.

Несмотря на все потрясение, которое должен был испытать Орлик, узнав такую новость, он все же нашел силы спросить (если верить его воспоминаниям), что будет, если удача отвернется от шведов – тогда ведь «и мы пропадем, и народ погубим». В ответ он услышал знаменитую фразу: «А без крайней и последней нужды не изменю я верности моей к царскому величеству»¹³.

Орлик очень боялся, что царь узнает о тайной корреспонденции с Лещинским. В своем письме к Яворскому он рисовал картину, как «снедаемый внутренней боязнью» смотрел он на жену и детей, часто тяжело вздыхая. Жена спрашивала, почему он вздыхает. Он отвечал, что из-за грехов, которыми прогневил Бога. Жена не верила, а он не открывался. И только когда уже они вместе уезжали из Батурина к шведам, сказал о Мазепе: «...и сам згинет, и нас погубит».

По признанию Орлика, он задумывался о том, чтобы написать донос подобно кочубеевскому. Но никаких писем, доказывающих вину гетману, у него не было. Скорее всего, к нему применили бы российский закон «доносителю первый кнут». К тому же Мазепа, видимо, догадывался, какие мысли бродили в голове его писаря, и многократно повторял: «Смотри, Орлик, чтобы сохранил мне верность: знаешь, в какой я у царского величества милости; не променяют там меня на тебя: я богат, а ты нищий, а Москва деньги любит. Мне ничего не будет, а ты погибнешь».

Оправдываясь перед Яворским, почему он не донес, Орлик ссылался на «совесть христианскую», не позволявшую нарушить присягу, данную Мазепе, «гетману и пану своему». Да и не хотел он быть предателем «пана и добродетеля своего». Кроме того, он вспоминал пример генерального писаря¹⁴, в результате доноса которого был свергнут и отправлен в Сибирь гетман Многогрешный. Этот писарь в результате стал на Украине изгоем, архиепископ Черниговский Лазарь Баранович открыто именовал его в церкви иудой. Такая судьба тоже страшила набожного Орлика.