Геймер. Тетралогия
Шрифт:
– В ордене отправить человека не телом, а только душой - обычное дело.
– Куратор выглядел задумчивым.
– Ким - один из самых ценных наших агентов, находящихся в Японии. Будет большим упущением, если мы потеряем его.
– Ким - мой друг!
– Ал сглотнул подкативший к горлу комок.
– Какое мне дело до ордена и всех вас вместе взятых, если вы не можете помочь?
– Он стиснул зубы, понимая, что еще немного и заплачет.
– Я попробовал еще один способ, подумал, что было бы неплохо сохранить его душу, которая отыщет для себя другое тело. Но в тонком мире сейчас происходит что-то страшное... я пытался медитировать и... такое чувство, будто бы та часть астрала, которую обычно ?использовали в своих странствиях 'Хэби', ныне сделалась проходным двором! Кто-то очень сильный постоянно совершает перемещения, за которыми невозможно уследить, - проникновенно начал было 'куратор', но Ал дал коню шпор.
Похороны Кияма, согласно его собственному завещанию, должны были состояться утром, пока солнце еще не вошло в свою полную силу, делая жизнь несносной. Еще с вечера его отпел католический священник, один из тех юношей, которых Кияма отправлял лет десять назад учиться в Рим. Тем не менее хоронить главу даймё-христиан по христианскому обычаю в землю никто не отважился. В Японии по-прежнему действовали только японские законы, Кияма должен был быть предан огню, как все остальные.
Церемонией руководил управляющий замка Мицусигэ-сан, который был верен Кияма долгие годы, поджигать похоронный костер по традиции должен его сын Кияма-но Умино, законный наследник всех отцовских ханов.
Последний раз Ал простился с Кимом, после того как покойника обмыли и переодели в белое кимоно для погребения.
В назначенный час, одетый в парадное коричневое кимоно с гербами Токугава в виде мальвы, Ал сунул за пояс два самурайских меча и, сев в приготовленный для него паланкин, принял из рук Хироши, исполняющего по такому случаю роль оруженосца, здоровенный меч тати. Конечно, он мог дойти до места, избранного для церемонии, и своими ногами, но традиция требовала появиться на церемонии, в паланкине.
На широкой площади, на которой должен был вознестись в ясное небо покойный, уже было полно народу, самураи Кияма в голубоватых кимоно с крестами и их жены и дети, пришедшие отдать печальный долг своему князю. За самураями располагались пришедшие на церемонию крестьяне и за ними - торговцы и ремесленники.
Похоже, носильщики заранее знали, куда именно следует поставить паланкин Золотого Варвара, потому что они чинно проследовали сквозь оставленный для прохода между зрителями коридор и заняли почетное место.
Для того чтобы народ не очень сильно напирал, мешая проходу паланкинов высоких гостей, воины стражи выстроились в оцепление.
Занавеси паланкина Ала были раскрыты, с тем, чтобы он видел всех и все видели его. Для самураев клана Фудзимото он, Арекусу Грюку, хатамото самого сегуна, был здесь его законным представителем, что добавляло церемонии торжественности.
Ал чинно оглядывался, время от времени встречаясь глазами со знакомыми и кланяясь им. Вокруг приготовленной для погребального костра площадки уже разместилась сотня паланкинов. И, по всей видимости, это был еще не предел.
Когда-то давно, еще дома, Ал слышал мнение, будто бы буддисты, равно как и христиане, по идее, должны радоваться смерти близкого человека, так как последователи Будды считали, что человеческие печали на этой земле заканчивались со смертью, после которой человек отправлялся в новое странствование, что же до христиан, то если душа покойного была чистой - ему прямая дорога в рай, а это значит, можно только порадоваться за человека.
На похоронах Кияма все были торжественно печальны. Ал уже довольно давно жил с японцами, но не уставал удивляться стойкости и сдержанности этого народа. На церемонии все, даже маленькие дети, молчали. Так что можно было слышать лишь шаги носильщиков по гравию да беззаботное пение птиц.
Неожиданно всеобщее молчание было прервано резкими звуками металлических барабанов, хаотичным звоном множества колокольчиков - все звенели не в лад, разрушая гармонию тихих и торжественных похорон.
В центр площадки стремительно вышли восемь синтоистских монахов, все бритые, в оранжевых шелковых балахонах, обутые в одинаковые сандалии. Монахи несли роскошный паланкин, в котором с каменным лицом восседал маленький, похожий на обезьянку священник. Позади паланкина стройными рядами двигались двадцать монахов с металлическими барабанами, по которым они с остервенением колотили металлическими дубинками, шум был такой, что Ал невольно пожалел о том, что не додумался заткнуть уши воском.
После того как синтоистский священник, прибывший для проведения ритуала, занял свое место, барабаны заиграли немного тише, и одетые в белое восемь синтоистских священников внесли белый холщовый паланкин, в котором со спокойным выражением лица сидел сам даймё Кияма.
Лицо друга было таким довольным и умиротворенным, что Ал невольно купился, в отчаянии предположив, что тот жив. Ким сидел спокойно, с закрытыми глазами, как никогда прежде похожий на Будду. Его одежда была белоснежной, волосы заплете?ны в ?самурайский пучок, борода за время болезни сделалась се?дой.
С трудом оторвав взгляд от лица друга, Ал взглянул на двух священников с пиками, идущими за носилками покойного.
'Да, так хоронят истинного самурая - самурая, чья верность долгу не уступает булату'. Ал вздохнул, только тут приметив среди паланкинов, в которых сидели близкие родственники покойного, хорошенькое личико своей Гендзико. Она как раз покинула свой паланкин, занимая место подле мужа и его жены, прекрасная в своей новой печали. Все женщины с распущенными по плечам волосами - знак траура. Все родственники в белых кимоно - белый знак смерти и траура.
Под звон металлических барабанов священник завел какие-то мантры, Ал невольно посмотрел на японских крестоносцев, как он давно уже окрестил самураев, на кимоно которых вместо гербов их господ красовались кресты. Никто из них не крестился, не отворачивался и вообще не проявлял ни малейшего нетерпения к чужой вере. Все были поглощены таинством, все печально-сосредоточены.
Смотря на свою дочь, Ал невольно прикидывал, каким образом должен спасти ее вместе с сыном Кияма, и не находил решения. Получалось так, что пока Кияма был жив, его сын пошел бы за Алом хоть в пекло, теперь же, когда Умино и сам даймё, будет ли он следовать воле отца? Подчинится Алу или пошлет его куда подальше?