Геймер. Тетралогия
Шрифт:
— Вы едете, чтобы самолично отыскать и расправиться с этим Амакуса? Я понимаю, это дело вашей чести. — Она опустила было глаза и тут же вновь подняла на Ала строгий, полный внутренней силы взгляд. — Это дело и моей чести.
— Это я во всем виноват, нужно было отправить вас с детьми в Европу или Китай. — Ал переминался с ноги на ногу, глядя то на лоснящийся от жира лоб жены, то на забрызганный грязью подол ее кимоно. — Я постараюсь, я сделаю все возможное, чтобы остановить восстание, но если…
— Вы выполните свой долг, и я выполню свой. — Фудзико была немногословна.
— Позаботься о наших внуках, детях. — Ал неловко обнял дородную супругу, на секунду нарушив установленный веками ритуал прощания, прижав ее к себе.
— Не беспокойтесь. Вы посвятили меня в тайну, сообщили время начала восстания, если через неделю после начала восстания вы не вернетесь и не пришлете весточки, я буду знать, что вас больше нет.
Не поворачиваясь, чтобы не выдать своих чувств, Ал подошел к ожидающим его самураям. Последняя вылазка. Они знали, что, скорее всего, этот поход станет для всех них или для многих по-настоящему последним. Последним, потому что любой японец знает, что такое дело чести, а значит, если господин не выполнит зарока, он, без сомнения, покончит с собой, и тогда его люди либо последуют его примеру, либо… кто сказал, что когда умирает сюзерен, на его место приходит другой и жизнь продолжится? Ну, придет, ясное дело — слава Будде, у господина есть сын и наследник Минору. Он молод и рассудителен, любит замок Грюку, но кто сказал, что он сможет оставить на службе всех самураев отца? А если и оставит, то на какие средства будет их содержать? Покупать амуницию и лошадей? Да, Грюку Минору тоже даймё, даймё, имеющий доход и личный отряд самураев. Когда отец и сын были вместе — это число удваивалось, и все были счастливы.
После того как Арекусу не станет, решится ли молодой даймё пожертвовать своими людьми в пользу людей отца? Разумеется, нет. Повезет единицам и, скорее всего, из опытных воинов и офицеров, в то время как рядовые самураи и даже, возможно, десятники будут вынуждены уходить куда глаза глядят в поисках нового места службы. Срываться не в гордом одиночестве странствующих рыцарей, а вместе с семьями… вот горюшко-то…
Говоря о долге чести и о последней вылазке, Алекс имел в виду последний шанс попытаться остановить восстание, последний по времени. Потому как всем же ясно, что во время войны не обязательно именно твоя семья погибнет в ее бушующем пламени. И на войне, и после войны люди продолжают жить. Но японцы, японцы, как обычно, поняли все по-своему.
Лил мелкий холодный дождик, самураи Ала в начищенных доспехах, одетые в чистую форму, точно облаченные в свой последний саван, мрачно следовали за господином, прокручивая в головах давно придуманные последние стихотворения, которые они надеялись успеть передать еще живым друзьям. Юный, недавно вышедший из вакато и теперь опоясанный двумя мечами сын Алова сотника Субаро размышлял о том, сумеет ли уйти из жизни достойно, как об этом рассказывают бродячие актеры и сочиняют поэты. Каково это — самолично лишить себя жизни? Да еще и на глазах у строгого и вечно придирающегося по пустякам отца? Да если тот глянет на него своими жуткими глазищами, он не только меч поднять не сумеет, а даже слово не вымолвит.
Держащийся ближе всех к Алу охотник Тохо горевал о семье, о больной жене, на руках которой остались трое детишек. Вот не станет его, и как они?.. Горько уходить из жизни, зная, что оставляешь самых дорогих тебе людей без заботы и помощи. Мертвому — хорошо. Душа спокойно летит в свою священную пустоту, в свой рай, а они… А как не уйти, когда господин ясно сказал — последний шанс и дело чести. Вот и госпожа с вечера велела наточить себе нож для сэппуку. А она, Фудзико-сан, зря ничего делать не станет. Серьезная женщина — внучка, дочь, жена и мать даймё.
В этот последний поход вместе с Алом шло два десятка избранных воинов, ровно столько, сколько нужно, дабы, не привлекая внимания к происходящему, проникнуть к христианам и уничтожить Амакуса Сиро.
Тяжело поднимаясь по узкой лестнице башни, Фудзико часто дышала, хватая ртом воздух и то и дело утирая левым рукавом взмокший лоб. Правой она придерживала полы кимоно. Еще не хватало навернуться со всех этих жутких ступенек. Опухшие ноги не слушались, и у Фудзико из глаз лились тихие, бессловесные слезы. Плакать и жаловаться на судьбу вслух она не имела права — все-таки не крестьянка, нельзя распускаться.
Ну, ничего, еще с десяток ступеней, а там можно будет уже и отдышаться.
«Господин еще недалеко ушел. Ох, ноги… Когда Арекусу не станет, я закончу срок своей службы ему, своей жизни на этой земле», — с улыбкой на красном от натуги лице подумала Фудзико, и на душе ее сделалось отрадно. Она давно уже решила не стричься в монахини, как это было принято в обществе, а просто уйти из жизни, и теперь час ухода стремительно приближался.
Амакуса Сиро проснулся в своем походном шатре оттого, что кто-то тронул его за плечо. Юноша открыл глаза и доверчиво посмотрел в сторону нарушителя спокойствия.
— Доброе утро, мама. Вы уже встали. А я, лентяй, валяюсь. — Он потянулся, с удивлением обнаруживая, что Марико мрачнее кредитора, когда тому не отдаешь в срок должного. — Я в чем-то провинился? — По его лицу тенью пронеслась тревога.
— Почему ты не ответил мне ударом? Один Будда знает, кто мог подкрасться к тебе во сне.
— Не мог же я ударить свою мать. — Сиро пристыженно опустил глаза.
— Врешь! У тебя даже меча нет! Я же велела всегда держать его у ложа! — Марико была вне себя от злобы.
— Ну, это так неудобно. И кто здесь тронет меня? — захныкал Сиро, по-мальчишески прячась от матери под накидку, служившую ему одеялом.
— Да кто угодно! Отец Марк тебе сто раз говорил, насколько ты важен для нашей миссии, для всех нас.
— Я не хочу быть важным. Я хочу просто жить. — Сиро сел, обреченно свесив голову со сбившимися со сна волосами.
— Твой дед ищет тебя по всем ханам, для того чтобы убить. Ты же помнишь, что я тебе рассказывала. Найдет — зарубит.
— Хорошо, я постараюсь в следующий раз быть осторожнее.
Марико подсела ближе к сыну, привычным движением извлекла из стоявшей возле постели шкатулки гребень и начала причесывать юношу. Тот молча терпел, позволяя матери выместить злобу на его волосах. Когда самурайский пучок был готов, уже успокоившаяся Марико не без удовольствия осмотрела свою работу, найдя ее идеальной.
— Я даю слово, что в следующий раз буду спать в обнимку с катаной, — Сиро поцеловал мать, — ну, честное слово. Я буду беречься.