Гибель советского кино. Интриги и споры. 1918-1972

Раззаков Федор Ибатович

Видим мы, что ничьи выступления – ни Эренбурга, ни Евтушенко, ни Щипачева – очень хорошие, ну просто никакого впечатления, отскакивают как от стены горох, ну ничего, никакого действия не производят. Взята линия, и эту линию он старается разжевать...

Наконец берет заключительное слово. Из этого заключительного слова запомнились мне несколько абзацев.

Начал он его опять же мягко. Ну вот, говорит он, мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ – это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы – партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать. Понятно?

– Понятно.

– И вот еще по-другому вам скажу. Бывает так: заспорит полковник с генералом, и полковник так убедительно все

рассказывает, очень убедительно. Генерал слушает, слушает, и возразить вроде нечего. Надоест ему полковник, встанет он и скажет: «Ну вот что, ты – полковник, я – генерал. Направо кругом марш!». И полковник повернется и пойдет – исполнять! Так вот, вы – полковники, а я, извините, – генерал. Направо кругом марш! Пожалуйста.

Вот такое заключение.

Или вот еще другое:

– Письмо тут подписали. И в этом письме между прочим пишут, просят за молодых этих левых художников и пишут: пусть работают и те и другие, пусть-де, мол, в изобразительном вашем искусстве будет мирное сосуществование. Это, товарищи, грубая политическая ошибка. Мирное сосуществование возможно, но не в вопросах идеологии...».

После заседания все собравшиеся отправились в банкетный зал, где их ждали накрытые столы с различными яствами. Иван Пырьев хоть и постарался сделать так, чтобы сесть поближе к Хрущеву, однако поговорить с ним тет-а-тет по поводу сохранения СРК так и не сумел. Поэтому надежда оставалась только на перерыв. О том, что было дальше, вспоминает В. Наумов:

«Поскольку обед длился весьма долго, мы в перерыве имели желание справить свои естественные потребности. Большой туалет для всех (его можно условно назвать демократическим) располагался ниже этажом. А прямо у входа из дверей президиума был маленький туалетик, как говорят солдаты: в нем было всего три „очка“. И три кабинки. И предназначался он для самого высокого начальства.

Пырьев был в разъяренном состоянии. Все шло не так, как он предполагал. Найти контакт с Хрущевым не удавалось. Он был завсегдатай таких правительственных мест. Мы-то с Александром Аловым впервые туда попали, а он был царь и бог, знающий все тонкости этикета и протокола. Знал он и то, что в этот крошечный туалетик простому смертному заходить нельзя, но, видимо, пытаясь меня наказать за то, что я неряшливо выполнил его задание (не смог перехватить Хрущева у входа в банкетный зал. – Ф. Р.), решил сделать, как говорят, подлянку. Он говорит: «Ссать хотите? Идите сюда». И подвел нас с Аловым к этому правительственному туалету. А дальше разыгралась знаменитая история, которую можно было бы назвать: «Форс-мажорные обстоятельства в правительственном туалете во время исторической встречи Партии и Правительства с интеллигенцией в Доме приемов на Ленинских горах».

Мы зашли в этот маленький стерильный туалет. Там было три «очка», то есть три писсуара. И у каждого располагалась широкая спина в пиджаке покроя Совета министров и ЦК партии. Там оказалось достаточно много высшего начальства, и образовались небольшие очереди. Это было довольно странное зрелище – портреты, которые носят на демонстрации и развешивают по большим праздникам, стояли в очереди к писсуарам. В одну очередь встал я, в другую – Алов. Что значит очереди? От силы – три человека, не то что внизу. Когда стала подходить моя очередь, я вдруг услышал какой-то шорох, обернулся и через плечо увидел, как «вкатился» Никита Сергеевич Хрущев. Для того чтобы точно представить себе ситуацию, надо представить себе географию – Алов находился у писсуара, расположенного ближе всего к двери, и Хрущев двинулся именно к этой очереди. В секунду очередь как корова языком слизнула. Остался один Алов, который уже приступил к действию. Хрущев смущенно-покровительственно улыбнулся и встал за Аловым. И дальше произошло то самое чудесное форс-мажорное обстоятельство, которое невозможно было ни предвидеть, ни объяснить с научной точки зрения.

Что может произойти с человеком, который занимается освобождением своего организма и вдруг подвергается внезапному нервному шоку? Видимо, в минуту такого сильного потрясения (от близости к вождю) естественная

реакция организма – это зажим. Но вопреки логике и всем законам биологии организм Алова среагировал неожиданным образом – он начал вырабатывать мочу. И это длилось бесконечно. Прошла минута, вторая, третья. Одна очередь прошла, вторая, а Хрущев и Алов стояли, и Алов никак не мог завершить бесконечный процесс. Сначала Никита Сергеевич насторожился. Потом стал бегать глазами по сторонам, видимо, подозревая провокацию, и, наконец, принял единственно правильное решение – перебрался в другую очередь и немедленно был допущен к «очку».

Под осуждающие взгляды высших руководителей страны мы выскользнули из туалета и там увидели Ивана Александровича. Он стоял в страшном напряжении, потому что интуитивно понял: что-то произошло именно с нами. Когда мы рассказали ему эту историю, он в отчаянии замотал головой: «Дураки! Какие болваны! Ведь больше не представится такого удобного случая...». И, обращаясь к Алову, добавил: «Ты же был рядом. Мог все сделать! В этот момент человек находится в состоянии расслабленности. Ты должен был бросить все свои дела, повернуться к нему лицом и сказать: „Никита Сергеевич, надо сохранить Союз кинематографистов!“. И он бы тебе не отказал. Неужели ты не понимаешь, что в такой ситуации он бы тебе не отказал! Это все равно что вы выпили на брудершафт. Вы теперь как близкие друзья! Он бы тебе никогда не отказал!». Алов в ответ ничего не мог возразить...».

И вновь вернемся к рассказу Михаила Ромма, который так подводит итоги той встречи: «Вот так закончилось это заседание на Ленинских горах. Расходились все сытые, но тревожные, со смущенной душою, не понимая, что будет. Дела после этого пошли плохо, стали завинчиваться гайки, стали помещаться письма, разоблачительные статьи. В общем, начался разгром. Всем провинившимся пришлось лихо в это время. И мне пришлось довольно лихо. Главным образом за мое выступление в ВТО...».

На мой взгляд, слово «разгром» здесь неуместно: громили либералов выборочно, да и без особого усердия. Взять того же Михаила Ромма. После его выступления в ВТО 1-й секретарь МГК КПСС Егорычев на одном из совещаний в горкоме объявил, что «Ромм поднял грязное знамя сионизма». Обвинение более чем серьезное, однако на судьбе Ромма это отразилось не сразу: с преподавательской работы во ВГИКе он ушел только спустя восемь месяцев после выступления в ВТО (в июне 1963 года, а ровно два года спустя его снова вернули на прежнее место). А пока Ромм на два месяца покинул Москву, уехал на дачу, где написал объяснительную записку Ильичеву. В ней он своих ошибок не признал, но за резкость тона своей речи в ВТО извинился. Приведу лишь некоторые отрывки из этого документа:

«На встрече руководителей партии и правительства с интеллигенцией Н. Грибачев обвинил меня в том, что я, не жалея брюк, ползаю на коленях перед неореализмом и что смешивать борьбу против космополитов с антисемитизмом является „либо дремучим политическим невежеством, либо провокацией“.

Тов. Поликарпов основной моей виной считает недопустимый тон и недопустимые обвинения в отношении трех писателей, из которых один является кандидатом в члены ЦК (Грибачев), а другой – членом Ревизионной комиссии ЦК (Кочетов), тем более что я выступал перед аудиторией, часть которой состояла из беспартийных. Кроме того, тов. Поликарпов предъявил мне карикатуру из «Крокодила», которая не похожа на описанную мной, из чего, по-видимому, следует, что я возвел поклеп на нашу прессу.

Я постараюсь ответить по всем этим пунктам.

1. О недопустимости моих выпадов против кандидата в члены ЦК партии Н. Грибачева и члена Ревизионной комиссии ЦК В. Кочетова.

Это верно: я просто забыл о высоком звании В. Кочетова и Н. Грибачева. Я вспомнил об этом обстоятельстве только через час после выступления, да и то потому, что мне сказали: они будут жаловаться. Я рассматривал Кочетова и Грибачева и говорил о них как о писателях определенной ориентации, которую я считаю глубочайшим образом неверной, вредной, уходящей корнями во времена культа личности и потому особенно неприемлемой сегодня.