Гибель Светлейшего
Шрифт:
— Полагаю, что Забира просто ослушался и не отдает коня, — высказал предположение Потемкин.
Догадка Николая Николаевича таила истину. Случилось невероятное: командир взвода Остап Забира наотрез отказался отдать Светлейшего. Комиссар полка отправил телеграмму в штаб с просьбой отложить временно изъятие лошади. Из штаба ответили кратко:
«Немедленно донести исполнение приказа командарма № 1462»
Даже коммунисты не могли понять, почему из-за одного жеребца начальство затевает канитель, Остап Забира совершил
И снова в штаб полетела телеграмма с ходатайством, и снова пришел сухой ответ:
«Командарм требует немедленно выполнить приказ № 1462».
Катюшу охватил соблазн: не ударить ли по красной коннице, пока Светлейший еще в полку. Осторожный горбун советовал ждать:
— Торопиться некуда.
— Есть куда! — тихо сказала Катюша, и горькая складка печали вдруг прорезала лоб золотоволосой женщины. — Ничего ты не понимаешь, Алеша.
Верно, не понимал горбун, что творилось в душе бывшей цирковой наездницы, какие тяжелые предчувствия терзали ее сердце. Как весенний снег, таял Катюшин отряд. Скоро железным кольцом сожмут большевики анархическую республику, и придет тогда страшная расплата.
— Устала я, Алеша… — прошептала атаманша, и скуластое лицо ее стало еще некрасивее. — Скоро нам придется кончать эту карусель. Не идет народ за нами и никогда не пойдет. Не нужна ему твоя анархическая республика.
Она помолчала минуту.
— А Кропоткин, говорят, князь был. Что он в народном горе мог понимать? — и закончила тихо, нерешительно: — Хорошо бы напоследок взять Забиру за жабры и отнять Светлейшего.
Горбун поднял синие задумчивые глаза на атаманшу. Он понял все.
— Я уже прикидывал. Пока не поздно, надо уходить в Румынию.
— Ты уйдешь, а я не уйду. Чую. Эх, Светлейшего бы раздобыть. Вот конь! Не понять тебе меня, Алеша! На конюшне я родилась. В цирке выросла, возле лошадей.
Катюша быстро вскочила, тряхнув золотой головой.
— Ну, ладно. Какое завтра число?
— Седьмое.
— Седьмое число у меня приметное. Завтра ударим по сорок четвертому полку.
Лебединая песня Катюши
Сорок четвертый полк расположился на отдых в селе Крутышки. Коммунисты на собрании ячейки постановили «остаться с массами» и принять все меры к быстрейшему разрешению затянувшегося конфликта. Комиссара полка решено было отправить в штаб армии для доклада командарму. В принятой единогласно резолюции комячейка,
Комиссара полка, прискакавшего ночью в штаб, принял сам командарм Подобед.
— Чего хочет полк? — спросил он, не прочитав поданной ему резолюции.
— Не обижать Забиру. Оставить ему Светлейшего. Храбрейший боец… Это он заколол Чуму, пробравшись к нему в лагерь.
— Член партии?
— Подал заявление, когда узнал, что Чума его мать повесил. Боец настоящий.
— Хорошо. Останешься при штабе.
Рано утром, чуть светало, коневода вызвали к командарму. Евстафий Павлович, не чувствуя под собой ног, бежал к вокзалу, где на запасном пути стояли три штабных вагона.
С бьющимся от волнения сердцем Пряхин прошел в салон-вагон. Командарм, стоя у окна, застегивал пуговицы шинели. Он готовился к выезду.
— Сегодня вы получите Светлейшего! — пожимая руку коневоду, сказал Подобед. — Из-за него у нас случилось некоторое недоразумение, но это исключительно моя вина. Я хочу вас пригласить с собой. Возможно, вы мне будете нужны. Можете сейчас поехать?
— Безусловно! — Евстафий Павлович помолчал в нерешительности. — А нельзя ли взять Николая Николаевича?
— Пожалуйста.
Две штабные машины повезли командарма и его свиту по городу. У подъезда гостиницы одна машина остановилась. Из нее выскочил коневод и скрылся в дверях. Через несколько минут он вышел в сопровождении Потемкина.
До Крутышек, где стоял сорок четвертый кавалерийский полк, было два часа езды. Хорошая дорога позволяла ехать на большой скорости.
Бойцы пили чай, когда обе машины пришли в село.
— Собрать полк! — распорядился Подобед. — Вызвать Забиру вместе с лошадью.
Весть о приезде командарма в Крутышки с молниеносной быстротой распространилась по селу. Застигнутые врасплох бойцы торопливо выводили лошадей и строились в эскадроны.
— Седлай Светлейшего и айда к командарму! — передали Забире приказ. — Да ты не горюй! Посмотрит командующий коня, прикинет, какой ты кавалерист, и утвердит за тобой его на веки вечные.
— Жизни мне нет без Светлейшего, — сказал Забира унылым голосом. — Я его полюбил. Лучше смерть приму, а не отдам!
Командир взвода, скакавший по широкой улице между золотых осенних кленов, был мрачен. Штабисты, находившиеся на церковной площади, возле запыленных машин, повернули головы, увидев всадника в кавказской, черной бурке, гнавшего рысью знаменитого жеребца. Ослепительно белая масть отливала на солнце серебром.
Евстафий Павлович не сводил влюбленных глаз со Светлейшего.
Чувствуя, что командарм любуется диковинной красотой жеребца, и не имея сил удержаться от соблазна показать неправдоподобную резвость и стать лошади, Забира, натянув поводья, пустил Светлейшего полной рысью. Едва касаясь земли, жеребец пронесся сказочным видением по просторному лугу и, описав полный круг за церквушкой, как вкопанный остановился возле Подобеда.