Гибель Светлейшего
Шрифт:
«Одесса. Большефонтанная, 34, кв. 7, Сергей Сергеевич Павлюц. Сказать ему: Иван Михайлович просил помочь доехать до Петрограда.
О письме молчать.
Петроград. Пушкарская, 38, кв. 4 — Николай Николаевич Потемкин. Передать ему карандаш наедине, без посторонних лиц. Настоящую записку уничтожить на пароходе».
Олег вынул из кармана карандаш и принялся его рассматривать со всех сторон. Он осторожно потрогал острый кончик и написал свою фамилию.
— Не подкопаешься, — одобрительно заметил Гроза-Волынский. — Но в случае опасности ты его выброси к черту. Слышишь?
— Хорошо.
«Орел» дал протяжный оглушительный гудок и отошел от пристани, оставляя за кормой пенистый след. Сергей Матвеевич и Олег вышли на палубу, где возле перил столпились пассажиры. Чистенький, белый Севастополь удалялся. Все меньше и меньше становились дома на берегу. Вот слились они в одну сплошную сероватую ленту и наконец совсем исчезли.
В шаланде контрабандиста Никифора
Остров Тендра вытянулся острой песчаной косой на семьдесят километров в длину при ширине в полтора — два километра. На берегу его возвышался маяк. Вначале он показался Олегу тонкой спичкой, потом карандашом, потом тросточкой. Затем тросточка превратилась в шест. Он мчался навстречу пароходу, превращаясь в высокий столб. «Орел» приблизился к берегу, и гимназист увидел на столбе два больших черных кольца.
Неподалеку от маяка виднелись низкие домики рыбачьего поселка. Здесь жил старый рыбак Никифор, промышлявший контрабандой. На розыски его и отправились два прибывших пассажира. Нашли они рыбака легко. Он чинил во дворе сети, развешанные для просушки.
— Можно с вами потолковать? — спросил Гроза-Волынский, оглядываясь по сторонам. — Наедине.
— А почему не потолковать? Конечно, можно. Для этого людям бог и язык дал.
Сергей Матвеевич понимал, что рыбаку удобнее вести разговор один на один. Показав ему глазами на открытую дверь халупы, он оставил гимназиста во дворе. Беседа в доме продолжалась недолго и, видимо, закончилась удачно.
— Не извольте даже беспокоиться! — гудел Никифор, выходя во двор. — Доставим в лучшем виде. Дело для нас привычное. Море, сами видите, спокойное. Все обойдется, бог даст, хорошо.
«Орел» должен был отправиться в обратный путь на другой день рано утром, а Никифор намеревался сегодня же поздно вечером тронуться в Одессу. Сергей Матвеевич мог проводить Олега до шаланды.
До полуночи они просидели в соседней рыбачьей халупе, поджидая контрабандиста. Время тянулось мучительно медленно. Последний прощальный разговор не клеился. Наконец появился долгожданный Никифор.
— Ну, пошли, — объявил он. — Пора.
Миновав поселок, они спустились на берег и шли очень долго. Ноги Олега тонули в мелком песке, набивавшемся в ботинки. Гимназист вспомнил о проданных сапогах и пожалел их. Никифор шагал босиком, все время подбадривая спутников:
— Тут совсем рядом. Раз плюнуть. Рукой подать.
Море плескалось у самых ног. От него тянуло легкой прохладой и соленым бодрящим ветерком. Высоко в небе мерцали редкие бледные звезды.
К лодке подошли незаметно. Никифор остановился и тихонько свистнул. Из темноты раздался ответный сигнал.
— Ты, Никифор?
— Мы, мы!
— Заждались! — проворчал недовольно мужской голос.
На песке сидели и лежали несколько человек, тоже, подобно Олегу, собравшихся по неведомым делам в красную Одессу.
Работы у Никифора было много. Контрабандисты вели сразу две больших лодки. На первую сели пожилая женщина с девочкой-подростком, студент в голубых брюках, грузный музыкант в шляпе, с длинными, как у священника, волосами, молодые армяне. Пассажиры везли небольшой багаж — чемоданы, узелки, саквояжи. Музыкант держал в руке футляр со скрипкой.
— Ну, с богом! Пошли! — строго сказал Никифор и, широко перекрестившись, легко вскочил в первую шаланду.
Рыбаки, отходя от берега, гребли с осторожностью, бесшумно опуская весла. Пассажиры молчали, прислушиваясь к ночной тишине.
Луна еще не взошла. Двухкольчатый маяк не сверкнул отъезжающим на прощанье, — не было керосина, — но на военном судне вдруг вспыхнул острый кинжал прожектора и погас.
На веслах шли, как показалось Олегу, очень долго. Наконец Никифор сказал:
— Теперь можно ставить парус. Не увидят.
Парус взметнулся огромной серой птицей и, повинуясь Никифору, потащил шаланду. Старый рыбак безошибочно держал направление, угадывая его и по ветру, и по зыби, и по каким-то известным только ему одному приметам.
Олег, примостивший под голову чемодан с письмами, полулежал у правого борта и задумчиво смотрел на небо, стараясь найти Большую Медведицу и Полярную звезду. Первое в жизни путешествие по морю, да еще при столь неожиданных обстоятельствах, наполнило сердце гимназиста чувством страха, беспомощности и одиночества. Только сейчас он понял, как хорошо было жить, имея покровителя.
— Море не совсем спокойно, — тихо сказала девочка, сидевшая рядом с Олегом.
— Не волнуйся, доченька, все будет благополучно, — ответила ее соседка, черноглазая женщина с усиками над верхней губой.
— Я боюсь за тебя, мамочка, — прошептала девочка, прижимаясь к матери. — Помнишь, мы ехали из Лондона, как тебя тогда укачало.
— Тогда была буря.
Длинноволосый музыкант на носу лодки закутался клетчатым пледом. Убаюкиваемый качанием шаланды, Олег закрыл глаза, но не мог заснуть. Гимназист думал о Сергее Матвеевиче, ему казалось, что он никогда больше не увидит доброго и веселого актера.
Потом он стал думать о себе, о своей одинокой судьбе, отнявшей у него отца, мать и сестру. И он вспомнил с удивительной отчетливостью небольшой отцовский дом с мезонином на берегу Волги. Он словно увидел его освещенным яркой молнией среди ветвистых лип и пышной черемухи. И зеленую крышу, и железного петуха на трубе, и белые резные наличники окон на фоне голубых стен, и веранду, застекленную цветными стеклами. Одно из них, оранжевое, давно было разбито, должно быть, еще до рождения Олега, трещинки разбежались ровными тонкими паутинками во все стороны. И сейчас гимназист, хотя и лежал с закрытыми глазами, но будто видел их наяву, и от этого сердце его сжималось. Родной дом! Как приятно было, сидя вечером за круглым столом, пить чай и смотреть на мамино доброе лицо. Она вяжет бесконечное кружево, а папа сам с собой играет в шахматы, не замечая ангорского кота Цезаря, который потихоньку забрался на стол и тоже не прочь поиграть с ферзем или ладьей. Старуха нянька что-то ворчит под нос и берет кота к себе на колени… Где теперь пушистый Цезарь? Где няня? Папа спит в фанерном гробу на огороде жадного Миколы Крапивы, мама в Петрограде. Когда же кончится революция и снова будет зеленая лампа на столе, мамино кружево?!.