Гибельные боги
Шрифт:
Банкир молчал. Джустиниани методично продолжал.
— Видимо, я могу так же бесчестно, как дядюшка, передать дар сатаны первому встречному. Можно представить, чем это закончится для бедняги. В итоге, либо я отдаю его, либо служу бесам, как колдун, либо становлюсь бесноватым. Взвесьте мои риски, Карло, просчитайте мои шансы.
— Как банкир, я бы это выбросил, не задумываясь ни минуты, даже в убыток себе. Но что толку в подсчетах? Для вас первые два варианта невозможны.
— Невозможны? — спросил Джустиниани, заметив, что Тентуччи особо выделил последние слова.
Банкир кивнул.
— Есть принцип честности сделки. Обжулить, снять прибыль и удрать — прибыльно только при кратковременных соглашениях, как правило, мошеннических. Я привык быть честным, потому что имею дело с долгосрочной перспективой. Здесь кристальная честность себя окупает, вам начинают доверять большие суммы. Оперируя ими осторожно, можно нажить в сто раз больше, чем мошенничеством. Но я заметил, что иногда принцип выгоды честности модифицируется в принцип честности как таковой. Потом — в благородство духа. Это у меня, чей дед купил дворянство. У человека же вашего типа… Я иногда наблюдал за вами. Вы оставались абсолютно одинаковым в нищете, и в роскоши. Это редкость. При этом я видел, что вы страдаете от чужого горя, даже жалеете Джанпаоло. Следовательно, отдать зло кому-то вы не сможете, понимая, что оно будет использовано во зло. Но служить сатане… — Он покачал головой, — нет, вы только перед Богом склонитесь, ниже — никому. Аристократическая гордыня. Вот и остается…
— А борьба с сатаной — аристократична? — перебил Джустиниани.
— Думаю, да, в самом восстании против Бога — черты плебейства. Черти — это пролетарии духовного мира. Аристократия не бунтует.
Джустиниани вздохнул и сквозь зубы пробормотал.
— Спасибо, Карло, — на его лице вновь, как в беседе с монахом, проступил упрек Цезаря Бруту, но банкир оказался не сентиментальным.
— Вас ждут нелегкие времена, Винченцо. При этом я не отличаюсь сугубой храбростью и сражениям с нечистой силой не обучен, но… — он поднял глаза на Джустиниани, — в некотором роде… можете на меня рассчитывать.
Джустиниани смерил Карло Тентуччи долгим изумленным взглядом и ничего не сказал. Делить с ним дары сатаны были готовы многие, чему тут удивляться, но найти союзника в борьбе с дьяволом — этого он не ожидал.
Глава 2. Заложник чести
Благоразумие делает человека медленным на гнев, и слава для него — быть снисходительным к проступкам.
Однако ничего не происходило. Не было ни пророческих сновидений, ни новых откровений, ни бесовских искушений. За три дня, прошедшие с его разговора с Карло Тентуччи не случилось вообще ничего. Или почти ничего. Разве что Джустиниани съездил в Кампо-Марцио и нашёл там дом Батистини — подлинную руину около сгоревшей часовни, побродил по развалюхе, зашел и в заброшенную часовню. Вход зарос крапивой и чертополохом, под сводами с писком носились ласточки. Ну, и о чём это говорило?
Все остальное время Винченцо почти не выходил из библиотеки, листая фолианты, найденные в сундуке Джанпаоло. Почерпнул, что и говорить, много нового, пытаясь прежде всего разобраться с теми странными куклами, что обнаружились в ларце и о которых с дрожью в голосе спрашивал старик Канозио.
Куклы назывались вольтами. Джустиниани узнал, что для изготовления вольта необходим чистый воск, а также волосы, ногти, слюна или сперма изурочиваемого. Сгодится и записка, им написанная, и нитка из одежды. Чистый воск ставится в день и чаc планеты, соответствующей виду воздействия. В субботу, день Сатурна, — на болезни, тоску, мучения, смерть и страдания, во вторник, в день Марса, — для ссор, драк, насилия, ревности, гнева и разлада. Вольты порчи надо было делать на убывающую луну, привороты — на растущую. Вольт крестили либо святой водой, либо чёрной, смытой с покойника или с кладбищенского надгробия, нарекали мирским именем. «Не во имя отца, и не во имя сына, и не во имя святого духа, а во имя беса. Нима»… Далее чертился круг защиты, брались цыганские иглы, раскаленные на черной свече, ненависть и ярость рекомендовалось умирять, иначе был риск стать жертвой своей же жестокости…
Суть же этих безделушек была в том, что заимев вольт человека, колдун мог держать в своих руках его жизнь, ибо любое увечье, нанесенное игрушке, отражалось на человеке.
Боже, какая ересь! Вера в то, что духами можно повелевать с помощью подобных ритуалов и заклинаний — в его понимании была равносильна вере в то, что ветер можно удержать руками. Джустиниани тяжело вздохнул, откинулся в кресле и брезгливо поморщился, представив как Джанпаоло ночами на убывающую луну творил все эти богомерзкие обряды, удивившись, что его, католика, ничего не отвращало в этом гадком ритуале. Но из чего он сделал эту мерзость — этого Джустиниани так и не понял. Фигурки в ларце покойника были не из воска, скорее — субстанция напоминала прозрачный янтарь. При этом Винченцо узнал, что колдун должен добиваться сходства вольта с человеком — и именно поэтому теперь, приказав ларцу открыться, он внимательно вглядывался в лица и мрачнел с каждой минутой. Он не удивился, узнав в толстой кукле с крючковатым носом герцогиню Поланти, в другой, в рыжей тощей с лисьей физиономией — донну Леркари, в третьей — графиню Ипполиту Массерано. Зато потом не поверил глазам — одна из кукол походила на Глорию.
Господи Иисусе…
Он не верил написанному — в его понимании это была сказочная бессмыслица.
Впрочем, некоторые места оккультных трактатов здорово веселили Джустиниани. Он узнал, что лучшим посредником между человеческим миром и потусторонним выступают черные коты. Это бесовские животные. Их колдовские способности настолько велики, что они могут прогнать из дома привидение. По этой причине во время спиритического сеанса кота нужно удалять из комнаты. Он может вспугнуть духов. Джустиниани подивился, что бесовское животное имеет бесогонную силу, а, прочтя дальше, узнал, что многие колдуны держат котов как громоотвод от сглаза и порчи, и животное становится носителем части силы колдуна, усваивает его нрав и привычки, становясь «мистическим зеркалом». При преемстве от колдуна к колдуну характер животного меняется. Черный кот оберегает дом от грозы, молнии и воров и выполняет непроизнесенные желания хозяина.
Нашел он упоминание о котах и у Исидора Севильского в «Этимологиях», где рассматривалось происхождение двух названий животного: musio от mus, «ловец мышей», и cattus, от «captare», ловить. Бартоломей Английский в восемнадцатой книге труда «О свойствах вещей» тоже пишет о котах: «…зверь в юности похотливый, быстрый, весёлый и ловкий, резвясь, прыгает на всё, что перед ним».
— Так ты, стало быть, похотливый? — спросил Джустиниани кота, лежащего на томе Якоба Варагинского.
— Мяу… — ответил тот, но Джустиниани не понял, подтверждение это или опровержение.
Он вытащил из-под кота «Золотую легенду» Якоба Варагинского, и в ней прочел, что в момент изгнания Домиником в 1206 г. в Лангедоке дьявола из группы еретичек из самой их середины выскочил ужасный кот, величиной с большую собаку, с огромными горящими глазами и длинным кровавым языком. Пометавшись среди женщин взад-вперед, он исчез, оставив после себя жуткую вонь…
За завтраком в один из этих спокойных дней к нему неожиданно обратилась Джованна. Глядя на него исподлобья, она отложила в сторону книгу, которую читала, и спросила, почему он утверждает, что ду… бесы обязательно злобны?
— Ведь и Байрон, и Шелли, и Шиллер — все они говорят, что демоны страдают…
Джустиниани усмехнулся.
— Не верьте в благородных разбойников, Джованна, не верьте Корсарам, Чайльд-Гарольдам, Каинам, Манфредам и Элоа, Лара и прочим. Это бесовская литература. Сам я никогда не понимал, почему все эти мерзавцы, с их «мировой скорбью» и демонической любовью к «страждущему человечеству», всегда имеют «тяготеющие на душе» тайные преступления, при этом винят в них «неискоренимую несправедливость мирового порядка»? Все это — или лживые сказки или сказочная ложь, но она, увы, не безобидна: ведь сегодня любой малец, которого высекли за невыученный урок, твердит о тяготеющем над ним «чёрном роке», люди утрачивают различение добра и зла, для них демон зла становится страдающим идеалом, паче небесного ангела, а отсюда — далеко ли до беды?