Гилгул
Шрифт:
— Ты… предскажешь этому воину будущее? — спросила она, чтобы хоть что-то спросить. — Разве ты пророк, мой Господин?
— Я не вижу многого, — усмехнулся Дэефет. — На это есть Нафан. Но кое-что открыто и мне. Покрывало упало на ковер следом за платком».
Саша перевел дух. Он тоже видел тень на занавесе и слышал разговор Вирсавии и Дэефета. В горле у него пересохло. Горький першащий комок мешал дышать. Саше пришлось сглотнуть. А затем он крепко зажмурился. То, что он видел, было похоже на бред. Или на сумасшествие. С другой стороны, именно сейчас, в это самое мгновение, он вдруг отчетливо осознал, что помимо воли уже втянут в эту страшную историю. И нет из нее выхода. Осталось только что-то дурное и ужасное, поджидающее его впереди. Где-то там, в темноте, в самом конце пути, отрыта для него ловчая яма. Саше показалось, что он непременно попадет в нее, и отточенные колья грядущего несчастья пронзят его насквозь. Он повернул голову. Лицо Леонида Юрьевича, мутное и расплывчатое, все еще отражалось в витринном стекле.
— Смотри, — прошептал вкрадчивый голос. — Смотри, Гончий. Смотри и вспоминай. И Саша послушно вперил взгляд в игрушечный набор белых, подернутых ночной темнотой домиков. И снова залила его сердце невероятная, почти животная тоска. Так тоскует самка, когда охотник убивает ее детеныша. Все потому, что он увидел, как…
«Старший звена легко сбежал по ступеням дворца. Плащ развевался у него за спиной. Он с удовольствием слушал стук кожаных подошв своих сандалий и улыбался. Сегодня ему довелось оказать услугу самому Царю Иегудейскому Дэефету, а всем известно, что благодарность Царя, как и его гнев, не знает границ. У последних ступеней лестницы дожидалось вверенное ему звено из четырех воинов. Чуть в стороне, безразлично отвернувшись к воротам, стоял левит храмовой стражи — зловещая фигура, затянутая в черные кожаные латы. От одного его вида у Старшего испортилось настроение. Он недолюбливал левитов, считал их палачами, выполняющими работу, за которую никогда не взялся бы настоящий солдат. И от того, что один из этих палачей стоял рядом с воинами его звена, Старшему стало неприятно. „Даже если не коснешься грязи, — подумалось ему, — можешь возгнушаться ее“. Он ступил на землю и открыл было рот, чтобы отдать приказ к построению, когда сильный удар по голове заставил его упасть на колени. В ушах загудело. Воин размахнулся снова и с резким выдохом опустил древко дротика на плечи своего бывшего командира. И тотчас последовало еще несколько весьма болезненных ударов, попадавших по лицу, шее и спине Старшего. Тот опрокинулся в пыль. Это измена, пронеслось в его голове. Заговор против Господина моего, Царя Дэефета. Он кинул руку к ножнам, намереваясь извлечь оружие, но шагнувший ближе левит мгновенно наступил ему на запястье, прижав руку к земле. Секунду спустя Старший смотрел в черные, ничего не выражающие глаза палача. Острие меча упиралось ему чуть ниже шеи, в ямку над стыком ключиц. Левит наклонился вперед и негромко, но отчетливо и страшно произнес:
— Есть Бог. Бог есть Закон. Закон гласит: „Тот, кто смертен, не должен допытываться о будущем“. За ослушание — казнь. Ты нарушил Закон. Тебя ждет левитский суд. Старший знал, что означают эти слова. Смертный приговор. Других приговоров суд левитов не выносил. Те, кого забирала храмовая стража, никогда не возвращались назад. В назидание и на страх остальным.
— Это заговор! — прохрипел он своему звену. — К оружию! Те даже не пошевелились. Глаза его воинов стали такими же пустыми, как и глаза левита. Они слышали разговор Старшего с пленницей. Они слышали, как он признавался в просьбе к царскому пророку. Они, как благочестивые граждане Иевус-Селима, донесли об этом весьма кстати оказавшемуся поблизости левитскому патрулю. Они знали Закон и доверяли Закону. Справедлив суд, и все равны перед Законом.
— Взять его, — скомандовал палач безразличным голосом. И тотчас из тени гранатовых яблонь выступило звено храмовой стражи. У Старшего отобрали нож, продели под локти древко копья и, стянув запястья кожаным шнурком, повели в тусклый свет уличных факелов. От крепости Дэефета к Скинье. Через час перед судом левитов Старший скажет о том, что Дэефет сам пользуется услугами пророка Нафана, и увидит в ответ жесткую усмешку судии. И услышит: „Что позволительно Царю, не позволительно его слугам“. А затем любопытство Старшего будет полностью удовлетворено. Он узнает собственное будущее, когда судия объявит приговор, — смертная казнь через отсечение головы к первому часу следующего дня‹$FПервый час дня — согласно библейскому „и был вечер и было утро“, день у иудеев считался от одного вечера до другого либо от заката до заката. Различалось два вечера: первый (три часа) и второй (пять часов пополудни). Первый час дня — здесь, время между пятью и шестью часами вечера.›».
Саша перевел взгляд на дворец. Точнее, в ту его точку, где размещались палаты.
«Покрывало упало на ковер поверх платка, открыв волосы Вирсавии — тяжелые, густые, темные, перетянутые увяслом.
— Ты даже не спрашиваешь, почему оказалась здесь? — продолжал Дэефет вкрадчиво. Он подцепил согнутым пальцем увясло и стянул его, бросив на покрывало. Волосы рассыпались по плечам женщины темной блестящей волной.
— Я знаю почему, — ответила Вирсавия, стараясь сдержать дрожь. Она и сама не понимала, что чувствовала. То ли приступ безотчетного ужаса, такого, какого ей еще никогда не приходилось переживать, то ли самое обычное вожделение. Второго она боялась куда больше, чем первого. Вожделение означало, что силы, о которых говорил пророк, не властны рядом с Дэефетом. Вирсавии стало страшно от того, что ей может понравиться познавать этого сильного, красивого мужчину. Она испугалась, что у нее не хватит решимости сделать то, о чем говорил Нафан. Что этот ребенок, шестой сын Дэефета, будет для нее желанней Господа. Что сам Дэефет станет ей дороже мужа. Он остановился против нее и улыбнулся.
— Мой господин не карает тех, кто верен ему. Напротив, благость его не знает границ. Для этого не нужно многого. Важно только быть преданной, — сказал он, осторожно и мягко раздвигая ее одежды. Вирсавия только закрыла глаза, сглотнула и помимо желания запрокинула голову, открывая точеную шею. Ей никак не удавалось справиться с собственными чувствами. Все ее естество желало познать этого мужчину. Принять его. Дэефет положил ладонь на плоский, покрытый мягким золотистым пушком живот женщины. Прикосновение это было огненно приятным. Оно заставило Вирсавию конвульсивно вздрогнуть и застонать. Внутри нее, где-то в самой глубине живота, начало рождаться пламя. С каждым мгновением оно бушевало все сильнее, захватывая тело и разум женщины, сводя с ума, заставляя забыть обо всем, кроме желания плоти. Вопреки ее надеждам, Дэефет не был груб и яростен, как полагалось зверю. Напротив, он оказался невероятно нежен, почти воздушен. Если бы касания его были грубым натиском варвара, Вирсавия знала бы, что она жертва насилия. Тогда ей ничего не стоило бы отринуть Дэефета. Не физически, но в душе. Однако его ласки были ласками возлюбленного, и это смущало женщину и сводило ее с ума. Руки его — теплое дуновение ассийского ветра‹$FАссийский ветер — ветер, дующий с востока. Равно как и названия частей света „Азия“ и „Европа“, восходит к ассирийским словам „ас“ — „восход“ и „эреб“ — „закат“›. Губы — солнце Дневного зноя‹$FДневной зной — самое жаркое время суток. Около девяти утра.›. Касание — легкость шелка. Глаза — лунный свет. И потому она не сопротивлялась, когда Дэефет мягко повалил ее на свое ложе, и даже, напротив, раскрылась навстречу ему.
И в тот миг, когда Дэефет познал Вирсавию, далеко за Иерихоном, в осажденном израильтянским войском аммонитском городе Раббате, Царь Аннон вздрогнул и открыл глаза. Взгляд его блуждал в пространстве, а губы, потрескавшиеся, запекшиеся от горячки, дрогнули и прошептали всего одно слово: „Свершилось“. И Царь Сувский Адраазар, сидящий подле, наклонился вперед и спросил лекаря:
— Что он сказал, лекарь? Тот лишь пожал плечами, пробормотав:
— Это бред, господин. У Царя жар…»
16 часов 27 минут
— Саша, — Костя тряс его за плечо. — Ау, старик, очнись. Саша вздрогнул и резко повернулся. Оперативник невольно отступил на шаг. На мгновение он увидел в глазах приятеля незнакомое бессмысленное выражение. Казалось, в них плещется бездна. Но уже в следующую секунду они стали прежними. Рядом с ним, кроме оперативника, стояла служительница — та самая дама, с которой беседовал Костя, и невысокий, плотный, лысоватый мужчина лет сорока пяти, в сером, слегка засаленном костюме-тройке и наброшенном поверх костюма синем халате с биркой на груди. Лысоватый сыто цыкал зубом и постоянно обтирал пальцы платком. Обедал, что ли? Убедившись в стерильности пальцев, он тщательнейшим образом вытер и уголки губ, затем оглядел Сашу с сомнением и брезгливостью и поинтересовался у Кости:
— Ну-с? И что же у вас за вопрос? У Саши появилось дикое желание ласково взять лысоватого за воротник москвошвеевского пиджачишки, а потом тряхнуть от души, чтобы повылетали из зубов остатки только что съеденной супной говядины. От толстяка веяло леностью, нарциссизмом и чванливой сладостью.
— Ну-с? — добавил он и с нетерпением посмотрел сначала на Костю, а затем и на Сашу. — Так что у вас, молодые люди?
— Книгу дай, — попросил Костя, глядя на приятеля исподлобья.
— Что? — тот вздрогнул.
— Книгу, говорю, дай.
— Ах, да, — достал из пакета книгу и протянул эксперту, добавив: — Но вы зря потратите время. Она подлинная.
— Да? — Эксперт криво усмехнулся и с явным сомнением покачал головой. — Абсолютно все владельцы говорят то же самое о своих книгах. Уверяю вас, молодой человек. Абсолютно все. — Он взял в руки «Благовествование», покрутил, приглядываясь, раскрыл, перелистал, бросил вскользь: — Конечно, похожа на подлинную. Полукожаный переплет, — что обычно скорее для начала девятнадцатого века, — бумага соответствует, но… бумага, знаете… бумага еще ничего не доказывает. Титул выполнен гротесковым шрифтом, что… гм, характерно, но фронтиспис‹Фронтиспис — страница с изображением, образующая разворот титульного листа. Как правило, на нем изображается портрет автора или главная сцена книги.› отсутствует, хотя для конца девятнадцатого века наличие фронтисписа — совершенно обычное дело. Отсутствуют и гравюры, что опять же не характерно для религиозно-художественной литературы середины — конца прошлого века.