Гильзы в золе: Глазами следователя
Шрифт:
— Давай его нам. Мы его экспедитором на лесопункт пошлем. В Кировскую область. А месяца через два, если не сбежит, посмотрим. Может быть, и на собрании обсудим, и на поруки возьмем.
Один вопрос был решен. Гончарова брали на работу. Предстояло решить другой. Главный. Но я знал, какие препятствия ждут меня.
— На поруки можно отдавать только людей, совершивших впервые малозначительные преступления, — твердо заявил прокурор. — Учтите: впервые и малозначительные. А Гончаров — рецидивист.
— Но он решил покончить
— Превосходно. Через два года, как только он отбудет наказание, я первым пожму его руку.
— Но Гончарову нужно помочь теперь, когда он решительно настроился, а, пробыв два года в колонии, среди таких же, сохранит ли он это стремление?
— Предположим, что нет. Что из этого? Не могу же я изменить закон. Для чего тогда закон, если каждый будет толковать его.
— Но те, кто издавал закон, не видели Гончарова, они видели преступника вообще. А нас посадили, чтобы мы применяли закон к конкретным людям…
В этот день прокурор мне ничего не сказал. На утро, когда все следователи, как обычно, собрались у него на пятиминутку, он проворчал:
— С этими поруками начнутся теперь перегибы. Повыпускаем, а потом будем собирать. Покажи мне его, что ли. Пусть привезут. Или подожди. После обеда сами сходим.
2.
Соседей по камере было трое: скупщик краденого, высохший старик с фигурой, напоминающей палку, на которой торчало утолщение в виде лысой головы; базарный вор по кличке Полундра, самодовольный и круглолицый; и крупного сложения инвалид с деревянной ногой и хриплым, словно испорченный кран, голосом. Он сидел за хулиганство.
От скуки и безделья они постоянно грызлись. Начинал обычно инвалид.
— Ты бы, старик, хоть на старости прикоротился барышничать, — сипло говорил он. — От тебя молодым порча. Шел бы ты в сторожа.
— Иди, работай! — выкрикнул барышник тонким, визгливым голосом. — Я всю жизнь холку тер. Работаешь от метра и от куба, а получать хрен знает откуда.
— Ну, это сразу видно, какой из тебя работник был. Всю жизнь воров обсасывал.
— Воров?! — опять взвизгнул барышник. И-их, да разве это воры? Сразу продали, суки. Не на прибыль, а на погибель взял.
— Не хочешь в сторожа, шел бы в дом инвалидов.
— А ты почему не шел? — выкрикнул старик.
— Водки там не дают, — лениво прохрипел инвалид.
Третий, Полундра, обычно вступал в разговор тогда, когда случалась возможность похвастать своими воровскими успехами.
— Воры они, папаша, разные, — заметил он. — Ты на всех не кивай.
— К-ха, к-ха, к-ха! — рассмеялся инвалид. — Ты еще скажешь, вор? Чистодел.
— А почему нет? Рассказать, как я последнего гуся взял? Шик! Подхожу к прилавку, они рядками разложены. Остановился около деда. А потом как запричитаю:
— Убьют человека, убьют! Что делают!
— Где, где?
— А вон, — указываю
Старик обернулся, ищет глазами. Никакой драки. Повертывается назад и вдруг как закричит:
— Ой, гуся украли!
Оглядывает меня. Плащ на мне, шапка, а в руках одна папироса. Негде гусю быть. Глазам не верит. А я спрашиваю сочувственно:
— Что, папаша, гуся украли? Скажи, как быстро.
И пошел не спеша, пока в толпе не пропал. Гуся-то я своему союзнику, Рыластому по кличке, сунул, а тот в толпу шмыгнул, пока дед лупил глазами по сторонам.
…Так было и с ним. Дела обделывались ловко, а сроки наматывались один на другой. Пока Гончаров был столь же молод, как Полундра, он принимал деньги, вино, свободу, праздность, друзей, как оно есть. Теперь, когда жизни осталось на два приличных срока, он уже не испытывал восторга от воровских успехов. Прежде он всегда находил внутри себя точку опоры. Теперь он утратил ее. Когда пересматривал прошлое, убеждался, что всю жизнь делал то, что менее всего хотел делать.
Началось это еще в колонии для малолетних. С карт, которых он никогда не любил.
После драки со Шмелевым он сторонился ребят, искренне чувствовал себя виноватым и обещал себе, что такого с ним больше не повторится.
Однажды к нему в палату зашел Костя Быстров, по прозвищу Сэр, воспитанник старшей группы. На его лице играла насмешливая улыбка.
— Хочешь в карты?
Виктор отрицательно покачал головой.
— Ах, я и забыл. Ты же целый год исправляешься!
«Исправляюсь! — гордо подумал Гончаров. — И не хотел бы видеть перед глазами твою воровскую хрюкалку», — но неожиданно для самого себя сказал:
— Под-думаешь. Просто не умею.
Быстров мгновенно ухватился за этот ответ.
— Какой вы незрелый, сэр. Хочешь, научу? А ну-ка, подвинься. — И вытащил из кармана колоду карт.
В конце концов игра обернулась тем, что Гончаров проиграл пайку хлеба и сахар.
Во время обеда воспитательница подошла к Виктору.
— Почему ты ешь суп без хлеба?
— Я… Я его… — мялся он. — Я его съел уже.
— А что у тебя в кармане? Ага, хлеб. Да и сахар тут. Что это значит, Гончаров? Чтобы сейчас же съел. При мне.
После обеда Быстров ожидал Виктора в коридоре.
— Где же хлеб?
— Воспитательница заметила.
— И, скажешь, заставила съесть? Старо! Я с воспитательницей в карты не играл.
В ужин Виктор передал Быстрову хлеб и сахар через ребят, по рядам, а сам хлебал пустой суп. Когда вышли из столовой, Гончаров уныло глядел на закат, на беготню детей по спортивной площадке. Подошел Костя.
— Вы чем-то расстроены, сэр?
Виктор не ответил.
— Узнаешь? — неожиданно спросил Быстров и поднес к лицу Гончарова пайку хлеба и два кусочка сахара. — На, возьми! Они мне не нужны. Просто хотел узнать, хозяин ты слову или нет.