Гимн крови
Шрифт:
— Да, сыграй эту песню снова, Томми, — сказал я. — Ты можешь продолжать петь и играть, и если ее призрак действительно где-то бродит, то она услышит и успокоится.
Я вышел через открытую дверь на теплый влажный воздух, вниз по лестнице и прочь от света. И я направился за дом, а потом далеко направо, как раз туда, где стояло бунгало, в котором жили Жасмин, Большая Рамона и Клем.
Бунгало освещалось радостным светом. Там обнаружился только Клем, который сидел на парадном крыльце, раскачивался и раскуривал весьма ароматную сигару.
Я жестом предложил ему не вставать при моем приближении, завернул за угол и продолжил путь вдоль ненадежного мягкого берега болота. До меня доносилось пение Томми. Я подпевал ему чуть слышным шепотом.
И Квинн покончил с ней именно так, как он рассказал шерифу.
Я продолжил путь, за моей спиной простиралось болото. Я настроил свой вампирский слух. Теперь песню Патси исполнял Нэш, прибавилось нот, и звук стал насыщенней. Они пели с Томми вдвоем. Печаль. Плачет Жасмин. Жасмин шепчет: "Ах, как же много горести".
Вокруг меня сомкнулась деревенская темнота. Я стал уходить от звуков музыки. Болото представлялось жестоким и жадным существом, лишенным гармонии, симметрии и какого-либо смысла. То, что здесь произрастало, вело бесконечную войну не на жизнь, а насмерть, уничтожая все и вся, без надежды хотя бы на миг безопасности и покоя. Ландшафт, пожирающий себя заживо. Квинн описывал мне, как все случилось. Но мог ли я этого не знать? Столетия назад я был утоплен в болоте с целью разделаться со мной моими птенцами, Клаудией — убийцей, Луи — трусом. И я, отвратительное, жадное создание, выживал в застоявшейся зловонной воде, чтобы вернуться обратно и осуществить свою жалкую бесплодную месть, доведенный ими до роковой точки.
Мне нет до этого никакого дела.
Я не знаю, как долго я уже иду.
Я выгадываю время.
Патси, Патси.
Внезапно звуки ночи прояснились, подул теплый бриз, а луна оказалась высоко, проникая время от времени в зияющие глазницы болота, чтобы только отчетливее показать пульсирующий источающий ненависть хаос.
И тогда я остановился.
Я посмотрел на разрозненные звезды, такие предательски яркие в деревенской ночи. И как всегда почувствовал к ним ненависть. Какое блаженство, должно быть, затеряться в бескрайней вселенной, на крапинке вращающейся пыли, и знать, что поколения людей искали знаки и придавали значение этим несчетным непостижимым точкам ледяного огня, лишь дурачащего нас неизменным равнодушием.
Так пусть они сияют над огромными пастбищами справа от меня, над верхушками дубов в отдалении, над крышами мерцающих теплым светом домов, оставшихся далеко позади.
Этой ночью моя душа была с болотом. Моя душа была с Патси. Я пошел дальше. Я не знал, что граница фермы Блэквуд настолько далеко отходит к болоту. Но хотел знать. И я держался к воде настолько близко, насколько это было возможно, чтобы не соскользнуть в трясину.
Вскоре я понял, что Мона где-то поблизости. Она изо всех сил старалась не выдавать себя, но я слышал негромкие звуки, которые она издавала, и улавливал слабый запах духов, приставший к платьям тетушки Куин, аромат, который я не замечал раньше. Спустя немного времени я понял, что и Квинн был с нами, ступая
Сильный озноб охватил меня, спустившись по спине, похожий на тот озноб, который я почувствовал, когда впервые встретился с Ровен Мэйфейр, и она применила свою силу, чтобы изучить меня; озноб, источник которого был вне меня. Я остановился и встал лицом к болоту и тут же распознал прямо перед собой женскую фигурку. Она была так близко, что я мог коснуться ее, не протягивая руки дальше, чем на несколько дюймов. Она была вся покрыта лишайником и ползучими стеблями, неподвижная и безжизненная, как кипарис, который рос тут же и словно поддерживал ее, и она была промокшей насквозь. Ее волосы, со стекавшими по ним ручейками воды, прилипли к ее грязной ночной сорочке, а сама она слабо светилась в темноте, но так, что смертный не смог бы этого увидеть. Она смотрела на меня.
Это была Патси Блэквуд.
Ослабшая, притихшая, страдающая.
— Где она?! — прошептал Квинн. Он был у моего левого плеча. — Где? Патси, где ты?
— Тише, — сказал я.
Я не спускал с нее взгляда, с ее огромных несчастных глаз, с прядей волос, тянущихся по ее лицу, с ее раскрытых губ. Такое отчаяние, такая агония.
— Патси, — сказал я. — Дорогая девочка, твои страдания на этой земле закончились.
Я увидел, как ее брови вяло нахмурились. Мне показалось, что я услышал длинный глубокий вздох.
— Тебе лучше уйти, красавица, — сказал я. — Тебя ждет блаженство. Не надо бродить в этом унылом месте, Патси. Не надо пытаться сделать эту тьму своим домом, когда ты можешь выйти к Свету. Не броди здесь, выискивая и плача. Уходи. Повернись спиной к этому времени и месту и попроси ворота открыться. — Ее лицо неуловимо дернулось. Брови разгладились, и вся она задрожала.
— Давай же, сладкая, — сказал я. — Свет ждет тебя. В этом же мире Квинн найдет все твои песни, каждую песню, которую ты когда-либо записала, Патси. Он соберет их вместе, и они распространятся по всему свету, Патси. Каждый сингл, старый и новый, навсегда. Разве это не волшебный след, который ты оставляешь после себя, — все эти чудесные песни, которые так любят люди? Это твой подарок, Патси.
Ее рот приоткрылся, но она ничего не сказала. Ее белые щеки блестели от болотной воды. Ее разорванная ночная сорочка, ее исцарапанные руки были в грязи, ее пальцы пытались сомкнуться, но не могли. Я слышал, как плакала Мона. Я ощутил, как под воздействием некой силы вокруг меня колыхнулся влажный воздух.
Квинн клялся тихим торопливым шепотом, что, повинный в ее смерти, он обеспечит вечную жизнь ее песням. Но я не заметил никакой перемены в агонизирующем и напряженном видении, кроме того, что Патси слегка подняла правую руку, а из ее открытого рта вырвался какой-то звук. Я не смог расслышать. Кажется, она наклонилась ко мне. А я наклонился к ней — люби меня, люби так, как должно любить, всепроникающей любовью, люби Патси! Я двинулся в опасную пустоту, будто выпав из оболочки самого мира, и поцеловал ее в губы, мокрые, с затхлым запахом, и ощутил сильнейший поток, идущий из меня, ветер, зародившийся в самой глубине моего естества. Он неумолимо вошел в нее и унес далеко, далеко — вверх и прочь. Ее силуэт стал прозрачным, потом необъятным и мерцающим.
— Уходи в свет, Патси! — взвыла Мона, ее слова поймал и унес ветер.
Юная девушка-ковбой, бренчащая на своей гитаре, выдирающая из нее звуки: Глория! Топает ногами, толпа ревет, она ищет сияние ангелов, бессчетных невидимых монстров, эти крылья… нет, я не видел — Глория! Я вцепляюсь в траву, чтобы остаться на земле, дядюшка Джулиан улыбается, склоняясь. Глория! Это самая опасная игра. Ты не святой Хуан Диего, ты знаешь. Я не пойду, я не пойду, я не пойду с тобой! Патси в розовой коже, с воздетыми кверху руками, ослепляющий свет, божественная избранница, тренькающая на своей гитаре!