Гиппопотам
Шрифт:
– Воздушные шары в Брокдише? А ты не боишься, что они зашьют подштанники Теда и напустят в них горячего воздуха?
– Нет, Оливер, – ответил я. – Они привезут оттуда нейлоновую, выполненную в полный рост копию твоего «эго» и попросят тебя побеседовать с ней на произвольную тему, вот что они сделают.
– Остроумные реплики тебе не очень даются, любовь моя, – сказал Оливер. – Какие-то громоздкие они у тебя получаются.
Наконец появились Ребекка, Патриция и Саймон. Патриция, входя, послала мне, тайком от всех, улыбку. Она размышляет над моим предложением, подумал я. Прелесть какая.
II
– Сегодня за стол должны были усесться двенадцать человек, – объявила Энни, пока мы перетекали в столовую. – Но Джейн так и не приехала, а Дэвид и Клара решили лечь пораньше. Так что Макс, Оливер, Мери и Саймон садятся по эту сторону стола, а Ребекка, Тед и Патриция – по ту.
– Темно, как зимой, – заметил, задергивая шторы, Майкл.
– Уютно, – отозвался Оливер.
– Мрачновато, – сказал я.
Первым блюдом оказалась копченая гусиная грудка, и разговор тек ни шатко ни валко, пока Патриция не спросила, по-прежнему ли здорова Сирень.
– С ней все хорошо, – ответил Саймон. – Абсолютно все.
– Поразительно, – сказала Патриция. – И ведь ветеринар был так уверен, правда? Отравление крестовником. Я посмотрела в библиотеке. Хроническое состояние, вызывающее необратимое повреждение печени. Как же Сирень смогла поправиться?
Саймон промямлил нечто о том, что и ветеринары иногда ошибаются.
– Мы должны взглянуть фактам в лицо, Энн, – сказала Мери. – Я знаю, ты не любишь об этом говорить, но что-то сказать надо же, верно? Помимо всего прочего, мы с Максом так благодарны Дэви.
Нож Саймона, разрезавший гусиную грудку, с визгом проехался по тарелке.
– Я очень рада, что вы счастливы, – ответила Энн. – И рада, что счастлива Клара.
– И Оливер, – вставил Макс. – Оливер тоже счастлив.
– О да, – подтвердил Оливер. – Счастлив. Я снова способен лопать любую дрянь и без опасений глушить водочку.
– И я счастлива, – сказала Ребекка. – Счастлива за дочь.
– Да и вы тоже должны быть счастливы, Энн, Майкл? Счастливы за Эдварда. – Это уже Патриция.
– А Саймон – за Сирень, – напомнила Мери. Саймон неловко покивал.
– И как глупо ничего об этом не говорить! – продолжала Мери, глаза у нее сияли. – Как будто тут какая-то преступная тайна, а не удивительное, удивительное чудо, которое сделало всех счастливыми!
Я с лязгом опустил вилку и нож на тарелку. Сейчас. Самое подходящее время.
– Не хочется мне справлять нужду прямо на вашем параде, – сказал я, – но я ни хрена не счастлив. Ну просто ни хрена. На самом деле я несчастен, как проклятый грешник.
– Конечно, ты несчастен, старый говнюк, – грянул Оливер. – И поделом тебе. Христос всемогущий, ну что ты за человек!
– Тише, тише! – Майкл ударил ладонью о стол. – Что происходит? Мы все-таки за обеденным столом. Прошу вас!
– Прости, Майкл. Ты здесь хозяин, каждое твое слово закон, и все же я думаю, что Эдвард Засранец Уоллис получил то, что ему причитается.
– Слушайте, слушайте, – раздался слева от меня голос Ребекки.
Оливер ткнул в меня ложкой:
– Ты же все еще не веришь в способности Дэви, так, Тед?
Я глянул через стол на Энн и пожал плечами:
– Если тебе это интересно, скажу. Нет, я не верю в чудесные способности Дэви.
– Видите! Он просто не может с ними смириться. – Голос Оливера звучал уже почти на октаву выше. – Ему, как и всем нам, предоставлен единственный шанс, шанс, который большинству людей не выпадает и за тысячу жизней, он получил единственный шанс одним махом вытянуть себя из болота, в котором он вязнет все эти годы, единственный шанс поднять глаза и увидеть красоту всего сущего, и какова же его реакция? «Я ни хрена не счастлив. Я несчастен, как проклятый грешник». Конечно, он не счастлив. Пережитое нами за эту неделю есть ни больше ни меньше как божественное откровение. Божественное, мать его, откровение, и всем нам по силам постичь его, постичь и восславить. В нас всех присутствует хотя бы малая частица смирения, позволяющая нам кричать и плакать от незаслуженной радости. Во всех, кроме озлобленного, упрямого, слепого как крот и глухого как пень Теда Неверующего.
Слезы стояли в его глазах. Я смущенно глядел в тарелку.
– Прости, – сказал Оливер. – Прости, Тед. Факт остается фактом – я люблю тебя, глупое ты дерьмо.
Ты мой друг, и я люблю тебя. Мы все тебя любим. Но ты такой… такой…
– Да все в порядке, Оливер, – сказала Ребекка, – какой он, мы все прекрасно знаем. Речь о другом, дорогой, – продолжала она, повернувшись ко мне, – почему ты не хочешь принять то, что видишь? Почему тебе так трудно взглянуть правде в лицо?
– Какой правде? – спросил я.
– Правде о том, – сказал Оливер, – что существует такая вещь, как Благодать.
– Правде о том, – подхватила Ребекка, – что там, вне нас, действительно есть нечто.
– Меня не интересует, что есть там. Мне интересно, что есть тут. – И я пристукнул себя по груди.
– Господи! – Оливер бросил вилку. – Ну почему тебе непременно нужно говорить подобные вещи? Почему? Мы же не на долбаных дебатах учеников шестого класса находимся. Никто тут тебе награды за роскошные реплики не присудит.
– Должен сказать, – произнес Макс, – немного странно, что именно на поэта, не на кого-нибудь другого, все происшедшее никакого впечатления не произвело. Что случилось с твоим чувством таинственного, с воображением?
– О нет, – ответил я, – решительно ничего странного тут нет. Если бы меня интересовали тайны и воображение, я подался бы в физики. Я стал поэтом как раз потому, что человек я очень земной. Я хорошо управляюсь лишь с тем, что могу попробовать на вкус, увидеть, услышать, унюхать и ощупать.