Гиппопотам
Шрифт:
– Простите… простите, ради бога. О господи, о боже. Вы весь мокрый.
– Здесь машины ставить не положено, – сказал он, игнорируя это пустяковое происшествие. – Только «скорую помощь».
– Так нам и нужна неотложная помощь, – сказал я. – Кроме того, я не умею парковаться. Я оставлю машину здесь, а вы приткните ее куда-нибудь, ладно?
– Чего-чего?
Я обошел вокруг капота и помог Дэви выбраться из машины.
– Эй! – крикнул мужчина. – Я не собираюсь…
Тут он увидел алый носовой платок, зажатой между ног Дэви, и слова упрека замерли на его устах.
– Вам лучше поторопиться, – сказал он. – Я отгоню машину за здание. Ключи получите у меня в будке.
Как много нам приходится слышать либерального вздора об ужасающем состоянии государственной службы здравоохранения. Очереди, нехватка лекарств, низкий уровень морали – мы поневоле впитываем идиотическую трепотню, которой нас каждодневно потчуют профессионально разочарованные, лишенные чувства юмора, самодовольные дрочилы левых убеждений. Даже скептический старый реакционер вроде меня волей-неволей подпадает под влияние таких разговоров и начинает воображать, будто все учреждения ГСЗ забиты безнадежными больными, которые валяются по коридорам на соломенных тюфяках, дожидаясь, когда измотанный, сто лет не бывший в отпуске доктор отроческих лет придет и скажет им: крепитесь.
Ничего подобного. Ну то есть ни хрена подобного. Возможно, конечно, что больница «Норфолк и Норидж» представляет собой исключение – Восточную Англию, это следует признать, нельзя сравнить с перенаселенным городским кварталом; можно предположить, что за неотложной помощью здесь обращаются в основном покусанные бобрами селяне да туристы, перебравшие по части овсяных лепешек и древних соборов. Я тем не менее ожидал, что столкнусь, по крайней мере, с убожеством и порожденными переутомлением истериками. Однако, когда мы с Дэви прошли сквозь разъехавшиеся перед нами двери, я почувствовал себя не столько милым воображению левых солдатом, волокущим раненого товарища в грязный полевой госпиталь времен Крымской войны, сколько Ричардом Бартоном, вступающим под ручку с пьяненькой Элизабет Тейлор в пятизвездный отель.
– Ой-ой-ой, – закудахтала сидящая за столиком крохотная бабулька. – Это вы с какого же фронта прибыли?
– С молодым человеком приключился конфуз, – дружески подмигнув ей, сообщил я. – Обычная история, знаете ли. Защемил своего дружка молнией, бедняга.
– Ух ты! – сказала она. – Тогда надо ваши имена записать.
– Э-э, Эдвард Леннокс. Брови Дэви поползли вверх.
– А сыночка вашего имя?
– Дэвид, – ответил я. – Его зовут Дэвидом.
– У тебя, Дэвид, карточки государственного страхования случайно с собой нет?
– О господи, боюсь, мы так к вам спешили, что и не вспомнили о ней.
– Ну ничего, дорогой. Бланк можно и после заполнить. Присядьте пока, если вы не против, доктор сию минуту придет и вас осмотрит.
– Ты понял? – прошипел я Дэвиду, пока мы садились. – Дэвид Леннокс. Несчастный случай в уборной.
Дэвид кивнул. Он был очень бледен, волосы все еще мокрые, из прокушенной от боли нижней губы сочилась кровь.
Он сидел молча, уставившись на стенные часы.
– Все будет хорошо, – сказал я, истолковав его молчание как страх. – Они свое дело знают. Не исключено, что такие штуки случаются каждый день.
– Дело в том… – сказал Дэвид. – Да?
– Эти джинсы. Они пятьсот первые.
– Пятьсот первые? Не понимаю.
К нам уже приближалась, дыша гостеприимством, уверенностью и дезинфицирующими средствами, медицинская сестра.
– Дело в том, что у пятьсот первых, – прошептал мне на ухо Дэвид, вставая, – ширинка на пуговицах, а не на молнии.
Его увели, а я остался сидеть, бия себя по бедру разгневанным кулаком.
Чертова американская мода. Чтоб они сдохли. Чтобы все они сдохли. «Ширинка на пуговицах»? Слыханное ли дело? Да такие ширинки только и бывают, что у штанов, в которых тебя отпускают из армии, и у старых свадебных брюк. «На пуговицах»! Ах, мать-размать-перемать, это ж прелесть что такое! На пуговицах. Абсурд.
Двадцать минут я ярился в одиночестве, потом увидел, что ко мне направляется высокая женщина в белом халате, – отливающие сталью седые волосы ее были собраны в зловещего вида пучок, в холодных голубых глазах мерцал опасный свет.
– Мистер Леннокс?
– Он самый.
– Доктор Фразер. Не могли бы мы с вами поговорить?
– Да-да. Разумеется. Разумеется. Как Дэви?
– Сюда, пожалуйста. В мой кабинет.
Доктор Фразер – Маргарет Фразер, если верить приколотой к ее халату карточке, – закрыла за собой дверь кабинета и указала мне на стул.
– Мистер Леннокс, – сказала она, когда я уселся, – могу я попросить вас описать ваши отношения с Дэвидом?
– Ну, – тоном светской беседы ответил я, – день на день не приходится, когда получше, когда похуже. Вы же знаете, каковы подростки.
– Я не совсем это имела в виду, мистер Леннокс. – Она обошла письменный стол и села. – Вы приходитесь мальчику отцом, так?
– За грехи мои.
– В таком случае вы, вероятно, сможете объяснить, – она достала из нагрудного кармана шариковую ручку, – почему Дэвид сказал мне: «В машине было больнее, еще и потому, что дядя Тед ужасный водитель». Таковы были его слова, мистер Леннокс. «Дядя Тед».
– Правда?
– Правда. Так вот, я хотела бы знать, почему сын называет отца «дядей».
– Ну, я сказал «отец», а имел в виду, очевидно, «крестный отец».
– Крестный отец?
– Крестный отец. – Голос мой звучал сухо и как-то не в меру пронзительно. – Вы же понимаете, это все равно что отец, ведь так?
– И Дэвиду вы не родня.
– В общем, нет.
– В общем, нет. Понятно.
Она, словно вознамерясь выписать рецепт, извлекла из ящика стола блокнотик и начала в нем что-то строчить.
– А почему «очевидно»? – спросила она, не переставая писать.
– Простите?
– Вы только что сказали, что, говоря «отец», подразумевали – «очевидно» – крестного отца. Почему «очевидно»?
– Ну… – Меня уже томила потребность закурить. – Наверное, это не очевидно, раз вы спрашиваете. Когда не принадлежишь к семье, ничто не кажется очевидным, верно? Я хочу сказать, чужие жизни… загадка. Полная загадка. Вы не находите?
– Но ведь и вы к семье вроде бы не принадлежите?