Гитлер
Шрифт:
Однако для того, чтобы перейти к решительным мерам, понадобилось событие, расцененное как воля провидения и немедленно использованное Гитлером себе на пользу, – речь идет о поджоге Рейхстага 27 февраля 1933 года. Пожар случился в такой подходящий момент, что долгое время считалось, что повинны в нем национал-социалисты, в первую очередь Геринг. Нацистские главари увидели в пожаре сигнал к началу коммунистической революции. Лондонская газета «Дейли геральд» в номере от 28 февраля писала: «С одной стороны, утверждают, что поджог устроили нацисты. С другой, обвиняют в этом коммунистов». Леон Блюм в газете «Попюлер» от 1 марта 1933 года заявил: «Если еще могли оставаться какие-то сомнения относительно причин, виновности и действительного значения этого события, то меры, мгновенно предпринятые расистским правительством в ответ на него, развеивают их».
Между тем доказательств, подтверждающих это подозрение, так и не обнаружено. Геббельс в своем дневнике с явным сомнением рассматривает гипотезу, согласно которой
Поджог Рейхстага послужил поводом для подписания 28 февраля президентского указа, сочиненного в ту же ночь и поставившего окончательный крест на веймарской демократии. Еще до ратификации закона «о полномочиях» – подлинной основы тоталитарного режима – конституционные гарантии личной свободы оказались попраны. Этот указ, второй указ Гитлера на посту канцлера, не содержал ни одной статьи, гарантирующей правовое содействие или возможность апелляции к инстанции, обладающей правом освобождать человека из-под стражи. Кроме того, параграф второй позволял властям вмешиваться во внутренние дела земель – для восстановления порядка и общественной безопасности.
Отныне перед национал-социалистами открывался широкий путь для основательной подготовки «дня пробуждения нации», как они заранее именовали 5 марта. По словам Геббельса, Геринг «с отвагой и гражданской смелостью» наводил порядок в «свинарнике», оставленном красными в наследство в Пруссии. Он сам беззастенчиво пользовался правительственными полномочиями для оказания давления на Государственную радиовещательную компанию и не только следил, чтобы речи Гитлера транслировались на всю страну, но нередко сам выступал перед их началом. По этому поводу крупная либеральная газета «Франкфуртер цайтунг» писала: «Геббельс показал себя человеком, наделенным природным даром преувеличения: восторженность – уникальность – пылающее возбуждение – лихорадочное нарастание напряжения – толпы людей собираются вместе – каждый растворяется в единой массе, где уже невозможно отличить одного от другого».
Тем не менее, несмотря на умелую массированную пропаганду, все более радикальные меры, предпринимаемые полицией в Пруссии и других землях, контролируемых нацистами, и чрезвычайное положение, распространившееся на многие области общественной жизни, НСДАП и «Черно-бело-красный боевой фронт», объединивший правые силы, набрали всего 51,8 % голосов (нацисты – 43,9 %); в голосовании участвовало 88,7 % населения. Половину из 5,5 млн полученных НСДАП голосов составляли новые избиратели, мобилизованные усилиями нацистов. Остальные голоса в основном принадлежали католической Баварии и Вюртембергу. В целом за Гитлера проголосовало 17,3 млн немцев. И в количественном, и в политическом отношении все остальные партии ему проиграли. Консерваторы и Центр набрали по 200 тыс. голосов, но это не могло компенсировать роста числа избирателей. Социал-демократы остались на прежнем уровне, но коммунисты потеряли 1,1 млн голосов. Предсказания Гитлера начали сбываться…
Во время первого после выборов заседания совета министров лидер нацистов заявил, что считает 5 марта днем революции, в результате которой в Германии больше не будет марксизма. Это была победа его мировоззрения, а не просто победа его партии. С точки зрения марксистов, напротив, это была контрреволюция – сразу после выборов начались их массовые аресты, репрессии и неприкрытое насилие по отношению к ним. Справедливости ради следует признать, что многие немецкие и зарубежные газеты того времени тоже подхватили слово «революция». «Таймс» в номере от 2 марта, сравнивая немецкие события с прошлыми революциями, писала, что «националистически настроенные юнкеры» играют в этой «национальной революции» ту же роль, что играли меньшевики в России, и что уже сейчас в ее рядах можно выделить якобинцев и бонапартистов, ждущих своего часа. Впрочем, газета не видела особой доблести в этой революции, не способной похвастать «маршем на Рим» и проскользнувшей в служебную дверь здания на Вильгельмштрассе, что не помешало газете 15 марта снова заговорить о «гитлеровской революции». «Манчестер гардиан» в номере от 11 марта написала о «первоклассной революции», назвав в качестве ее вдохновителя Геринга и употребив то же выражение, что использовали сами национал-социалисты, – «немецкая революция». 30 июня 1933 года она уже превратилась в «гигантский естественный феномен аморальной природы». «Газетт де Лозанн», со своей стороны, проводила четкое различие между «национальной революцией» и «национал-социалистическим режимом»; по мнению швейцарской газеты, движение 1918 года было лишь «псевдореволюцией»; историки будущего, уверяла она, поймут, что юнкеры 30 января 1933 года совершили вынужденное самоубийство.
Единственным немецким изданием, назвавшим события ноября 1918 года «контрреволюцией», была «Кельнише цайтунг», близкая к ДВП. Основываясь на свидетельствах очевидцев, она утверждала, что ни одна другая революция не проходила столь организованно. Писатель Рудольф Биндинг, отвечая Ромену Роллану, также говорил о «подлинной революции». Что касается итальянских газет, в частности «Коррьере делла сера», то они настаивали на том, что Германия воспользовалась «моделью» итальянского фашизма. Во многих изданиях уже начало мелькать слово «гитлеризм»; с одной стороны, применительно к экономическим условиям – как и фашизм, он якобы представлял собой разновидность социализма средних классов, с другой – применительно к немецкому характеру.
Проницательные суждения перемежались близорукими, отражавшими неспособность современников определить истинную природу явления и их стремление загнать его в уже знакомые рамки. Эта трудность не преодолена и в наши дни: одни видят в гитлеризме форму тоталитаризма, другие – разновидность фашизма, третьи – и вовсе некое самостоятельное явление, однако большинство рассуждений исходит из того, что одно должно исключать другое. Между тем мы имеем дело с многосторонним явлением. Его корни уходят в ту же социально-экономическую и культурную почву, что взрастила итальянский фашизм и схожие европейские течения, но его тоталитаризм лишь отчасти воспроизводил итальянскую модель, намного превосходя ее и приближаясь скорее к сталинизму. Прежде всего он отмечен специфически немецкими чертами, имеющими непосредственное отношение к личности его вождя. То же самое можно сказать и по поводу определения понятия «революция». Разумеется, речь идет о немецкой разновидности революции, преследовавшей цель уничтожить завоевания 1789 и 1917 годов (то есть о контрреволюции), но не ради возврата к прошлому, а ради достижения альтернативной социально-политической цели. Она является и самостоятельным явлением, поскольку ее видение нового человека было чисто биологическим, основанным на теориях социал-дарвинизма и стремлении отсечь все, что считалось слабым и нежизнеспособным, и «вырастить», если не «сотворить» с помощью медицинских и генетических экспериментов, лучших представителей человеческой расы.
Лишь немногие современники поняли истинную природу и масштаб революции 1933 года; мы даже не уверены, что и сам Гитлер в полной мере осознавал их. Судя по тому, что мы о нем знаем, он не был цельным человеком и скорее напоминал русскую матрешку: за личиной одаренного оратора-демагога скрывался хитроумный тактик, а за ним – любезный и приветливый мужчина, целовавший дамам – даже секретаршам – ручку. Если пойти дальше, то мы обнаружим весьма неглупого самоучку, способного вникнуть в суть великих идей современности и даже своими силами осуществить их синтез, а также запомнить массу технических деталей и огорошить своей осведомленностью специалиста. Еще дальше нам откроется архитектор-любитель, поклонник хорошей музыки и, наконец, провидец, для которого гибель миллионов людей не значила ровным счетом ничего.
Если он оставался под сильным влиянием своего австрийского окружения, Первой мировой войны и последствий поражения, а также провалившегося путча; если он оказался восприимчив к идеологии национализма, антисемитизма, пангерманизма и империализма; если до сих пор он в основном приспосабливался к социально-политическим условиям своего времени, то отныне он будет сам навязывать миру свои мысли и деяния.
Вместе с тем необходимо иметь в виду, что на претворение в жизнь его замыслов серьезное влияние оказали выбор политических приоритетов и конъюнктура. Так, на первом же заседании совета министров, состоявшемся после выборов, Гитлер издал две директивы, заявив, что необходимо предпринять массированные пропагандистские и информационные усилия для пробуждения людей от политической летаргии и немедленно заняться решением проблемы взаимоотношений рейха и отдельных земель. Обе эти директивы определялись идеями, занимавшими его с 1920 года, – с помощью неустанной пропаганды завоевать массы и заняться созиданием «сильного рейха»; последняя формулировка являлась ключевой для его партийной программы. Во всяком случае, роль «барабанщика», то есть пропагандистского руководителя, фюреру больше не подходила, и он передал ее Йозефу Геббельсу, получившему – вопреки предостережениям Гугенберга – столь вожделенное министерство. Это новое образование, созданное для распространения нацистского мировоззрения и поддержки деятельности правительства, стало именоваться министерством информации и пропаганды. По мнению Геббельса, следовало объединить в одном месте всех, кто стал бы контролировать прессу, радио, кинематограф, театр и пропаганду. Это пожелание не было в полной мере удовлетворено, поскольку вскоре ему пришлось поделить власть над прессой с шефом пресс-службы рейха Отто Дитрихом, повсюду сопровождавшим фюрера и державшим его в курсе новостей; впоследствии Геббельсу пришлось также считаться с информационными службами министерства иностранных дел и вермахта. В том, что касалось театров, он был вынужден прислушиваться к мнению министра-президента Пруссии Геринга и точке зрения министерства образования и религиозных организаций. В числе прочих его соперников следует упомянуть Макса Амана – директора пресс-службы и издательства НСДАП.