Гитлер
Шрифт:
В ходе дебатов внутри партий Брюнинг и меньшинство Центра попытались помешать принятию закона. Однако большинство, довольное сближением с правительством, проголосовало за. Сработала групповая дисциплина, и отдельные несогласные вынуждены были ей подчиниться. Аналогичная картина наблюдалась внутри небольших партий. В конечном итоге против голосовали только социал-демократы. Незадолго до восьми часов вечера Геринг объявил результаты: 444 голоса «за», 94 – «против». Гораздо больше необходимых двух третей. Даже если бы на заседании присутствовали коммунисты (81 депутат), отстраненные от участия в нем в силу указа от 28 февраля, и 26 депутатов социал-демократов, не явившиеся по болезни или по причине ареста, и если бы они проголосовали против, закон все равно был бы принят. «Отныне мы и конституционно стали хозяевами рейха», – записал в дневнике Геббельс.
Из зарубежных комментариев лучший,
«Кастрация» рейхстага и вообще события в Германии широко обсуждались в мировой прессе. Что касается немецких журналистов, то они либо молчали из соображений автоцензуры, либо выражали свое удивление и непонимание происходящим. Напротив, иностранные корреспонденты, аккредитованные в Берлине, подробно описывали массовые аресты противников нового режима, смещение некоторых мэров (в том числе мэра Кельна доктора Аденауэра), а также участившиеся нападения на еврейских врачей, чиновников и торговцев со стороны штурмовиков. Новый министр пропаганды каждый день отмечал в своем дневнике растущее беспокойство членов правительства перед этими «выдуманными жестокостями». И даже сам написал «объективную» статью для «Санди экспресс».
Этот момент Гитлер выбрал, чтобы нанести особенно сильный удар. «В горной тишине он погрузился в глубокие размышления и принял решение. Мы сможем справиться с проводимой против нас кампанией только в том случае, если завладеем ее авторами или хотя бы теми, кто извлекает из нее выгоду, а именно евреями, живущими в Германии. Возможно, и евреи, живущие за границей, образумятся, когда поймут, что речь идет о жизни их братьев по расе». Организация акции, направленной против бойкота, была поручена гауляйтеру Штрайхеру, директору гнусного антисемитского листка под названием «Штюрмер». Геббельс составил воззвание и обращение для прессы: «Теперь нам ясно, какой линии придерживаться.
Звезда фюрера сияет над нами. Именно ему мы обязаны тем, что Германия поднимается с колен». Днем позже он пишет: «Следует принять подобные методы. Великодушие по отношению к евреям не должно иметь места. Мы должны показать им, что готовы на все». Призыв к бойкоту евреев получил поддержку правительства, и по всему рейху были запланированы организованные акции. Оставалось лишь «нажать на кнопку». Выбрали день – 1 апреля – и приступили к осуществлению задуманного. Перед магазинами, медицинскими кабинетами, адвокатскими конторами выставили посты из штурмовиков, которые не давали посетителям пройти внутрь. 150 тыс. рабочих приняли участие в «марше протеста» через Лустгартен – берлинский городской парк; вечером их сменили 100 тыс. членов гитлерюгенда. «Бойкот – огромная моральная победа Германии, – записал Геббельс. – Мы показали загранице, что можем обратиться с призывом ко всей нации и нам даже не понадобится никого принуждать».
Таким образом, речь шла о запугивании. Продемонстрировать противникам нацизма, как внутренним, так и внешним, свою силу, чтобы лишить их воли к сопротивлению и помешать вмешиваться в дела Третьего рейха. Евреи стали своего рода заложниками этой политики. Это был один из наиболее поразительных примеров полного непонимания Гитлером взглядов и убеждений западных демократий. Он сам, Геббельс и многие их приспешники настолько глубоко уверовали в идеологию социал-дарвинизма с ее культом силы и презрением к гуманитарным ценностям, что им казалось совершенно нормальным нападать на слабого, в том числе на еврейское меньшинство, которое к тому же воплощало в себе все, что они яростно ненавидели: индивидуализм, демократичность, интеллект, финансовую мощь.
Многие историки увидели в акции 1 апреля 1933 года попытку приоткрыть клапан «народного гнева», способного вылиться в неконтролируемые действия, как вещал по радио Геббельс. Но даже если подобный «гнев» действительно имел место, он присутствовал только в экстремистском крыле партии, представленном Штрайхером, и в рядах торговой буржуазии, недовольной процветанием крупных магазинов, многие из которых находились в руках евреев. Слабый отклик на эти призывы, полученный главарями НСДАП от подавляющей массы населения, даже вынудил Гитлера несколько затушевать эту часть программы в два года, предшествовавшие его приходу к власти. Бойкот не принес ожидаемого успеха, и это явилось достаточным основанием для его прекращения.
Однако за тактическими доводами скрывалась глубинная ненависть, которую наглядно демонстрируют два эпизода, описанных Геббельсом в своем дневнике. Во-первых, он пересказывает виденный им сон: он убегал по школьному коридору от толпы евреев из Восточной Галиции; они осыпали его грязной бранью, он отвечал им тем же. Второй эпизод, датируемый июнем 1932 года, относится к его кампании против супрефекта полиции Вайсса (которого он называет Исидором) – по его мнению, человека, являющегося для каждого берлинского национал-социалиста олицетворением системы: «Если он падет, система долго не продержится. Месть – это блюдо, которое подают холодным». Подобную смесь расчета и мстительной ненависти нетрудно обнаружить во многих других действиях гитлеровского режима.
Впрочем, предпринималось немало шагов, свидетельствующих скорее о тактической хитрости, чем об иррациональных чувствах. В первую очередь речь шла о том, чтобы прибрать к рукам профсоюзы, хотя самый могущественный из них – АДГБ – уже и так публично открестился от союза с социал-демократами, несмотря на долгую историю сотрудничества, и во время Дня Потсдама заявил о готовности поддерживать правящий режим вне зависимости от его окраски.
24 марта Геббельс представил проект закона, объявляющего 1 мая официально праздничным днем, – как он говорил, это будет грандиозное подтверждение единства народа и конца классовых идеологий. На самом деле Немецкий комитет по охране труда втайне готовил на 2 мая захват профсоюзных центров, и ему требовалась маскировка. 7 апреля, на вечернем заседании, правительство провозгласило 1 мая «национальным днем труда», приняло второй закон (первый был датирован 31 марта) о землях, которыми отныне управляли чиновники рейха (рейхштат-галтеры) – в немецкой конституционной истории это было новшество, – и одобрило текст о «восстановлении профессиональной государственной службы», легализовавший политические чистки и лишение доступа к государственным должностям лицам неарийского происхождения (исключение – до 1935 года – делалось только для участников войны, фронтовиков). «Можно сказать, что сегодня мы опять творили историю Германии, – пишет Геббельс. – Наша цель – полная унификация рейха. И постепенно, шаг за шагом, мы к ней приближаемся». 17 апреля, после заседания в Оберзальцберге, посвященного обсуждению нацистских планов на 2 мая, он записал: «Может, пошумят несколько дней, зато потом станут наши. Мы только оказываем услугу рабочим, освобождая их от паразитов-руководителей, не дававших им жить. Когда профсоюзы попадут к нам в руки, все остальные партии и организации долго не продержатся. В любом случае, решение было принято вчера в Оберзальцберге. Пути назад нет. Через год мы будем держать в руках всю Германию». На следующий день он добавил: «В народе только и разговоров, что о грядущей второй революции. Это означает, что первая еще не окончена. Вскоре нам предстоит объясниться с реакцией. Революция не должна останавливаться».
Но события развивались даже быстрее, чем предполагалось. Указом от 28 февраля коммунисты были практически устранены с политической арены. Подчинение своему контролю отдельных земель при помощи закона, по которому КПД больше не имела права представительствовать в местных парламентах, поставили на этой партии крест. Гитлер поостерегся формально запрещать ее, и единственной мерой, открыто направленной против коммунистов, стал закон от 26 мая 1933 года о конфискации имущества, принадлежащего КПД. Примерно та же судьба постигла СПД и «Знамя рейха» – начиная с февраля в занимаемых их руководством помещениях прошли обыски с привлечением полиции. Формальный запрет на деятельность коммунистической партии был издан лишь в Баварии, Тюрингии и Саксонии. Социал-демократы продержались чуть дольше. После первых же репрессивных мер лидеры партии переправились сначала в Сар, затем в Прагу, где занялись подготовкой к эмиграции руководящего комитета. Это послужило причиной раскола в его рядах – одни высказывались за продолжение деятельности в Германии и, следовательно, за сосуществование с новым режимом, другие ратовали за эмиграцию, оставлявшую свободу выражения. 18 июня в Праге вышла газета социал-демократов «Нойер форвертс», призывавшая к свержению правительства в Германии. Гитлер ухватился за эту публикацию как за предлог для запрещения партии на всей территории рейха. «СПД распущена. Браво! Ждать тоталитарного государства осталось недолго!» – писал Геббельс.