Главная улица
Шрифт:
— Доброй ночи, Кэрол! Я очень рад, что мы погуляли.
Она пожала ему руку. Машина тронулась. Эрик исчез за углом аптеки на Главной улице.
Кенникот не замечал жены, пока они не подъехали к дому. Тогда он снизошел:
— Вылезай-ка, а я отведу машину. Пожалуйста, посмотри, не заперта ли задняя дверь.
Кэрол отперла ему. При этом она заметила, что все еще держит в руке сырую перчатку, которую сняла для Эрика. Она надела ее. Не двигаясь, стояла она посреди гостиной в мокрой жакетке и грязных галошах. Кенникот был непроницаем, как всегда. Оказывается, ей предстояла вовсе не такая простая задача, как выслушать его нравоучение, — ей надо было сделать так, чтобы он выслушал ее, чтобы он постарался понять те туманные вещи, которые она ему скажет, а не прервал бы ее на полуслове зевком и не ушел бы заводить часы и ложиться спать. Она слышала, как он насыпал уголь в топку, потом с топотом прошел через кухню,
Он вошел в гостиную, перевел взгляд с ее промокшей шляпки на испачканные галоши. Она предчувствовала — она слышала, видела, осязала, обоняла, ощущала вкусом, — как он сейчас скажет: «Ты бы сняла жакетку, Кэрри. Она совсем мокрая».
Да, вот он уже открыл рот:
— Вот что, Кэрри, ты бы… — Он бросил свое пальто на стул, подошел к ней и продолжал высоким, звенящим голосом, — ты бы лучше оставила это. Пора! Я не собираюсь разыгрывать взбешенного супруга. Я к тебе хорошо отношусь, уважаю тебя и не хочу устраивать мелодраму и валять дурака. Но мне кажется, что пора тебе и Вальборгу сказать стоп, пока ты не влипла в историю, как Ферн Маллинз.
— Разве ты…
— Конечно, я знаю все. Чего ты ожидала от города, полного сплетников, у которых только и есть дела, что совать всюду свой нос? Конечно, они не смели преподносить это мне прямо, но намеков было много, а кроме того, я и сам мог видеть, что он тебе нравится. Правда, я знаю, какая ты холодная, знаю, что ты не потерпишь, если бы Вальборг и попробовал взять тебя за руку или поцеловать, и поэтому я был спокоен. Но неужели ты думаешь, что этот молодой шведский парень с фермы так же невинен и платоничен, как ты? Погоди, не сердись я не буду его ругать! Да он и не такой плохой малый! Он молод и любит возиться с книжками. Понятно, что он тебе нравится. Это бы еще полбеды. Но разве ты не видела, на что способен наш город, когда он обвиняет кого-нибудь в безнравственности, как эту самую Ферн? Ты, вероятно, воображаешь, что двое влюбленных могут быть совершенно одни, но, что бы ты ни делала в этом городе, за тобой неизменно следит множество незваных, но чертовски заинтересованных зрителей. Неужели ты не понимаешь, что если мамаша Уэстлейк и прочие начнут травить тебя, они загонят тебя в тупик и так растрезвонят про твои шуры-муры с Вальборгом, что тебе ничего не останется, как оправдать эти слухи назло им!
— Пусти меня сесть! — Это было все, что Кэрол могла произнести.
Она без сил рухнула на кушетку.
Кенникот зевнул и сказал:
— Дай мне свою жакетку и галоши.
Пока она снимала мокрые вещи, он потеребил свою часовую цепочку, пощупал радиатор и взглянул на термометр. Он встряхнул все в передней и повесил с обычной аккуратностью. Потом придвинул стул и уселся против нее. У него был вид врача, готового дать разумный, но непрошеный совет.
Однако, прежде чем он успел пуститься в свои пространные рассуждения, она в отчаянии воскликнула:
— Подожди! Ты должен знать, что я собиралась все рассказать тебе сегодня.
— Так ведь и нечего особенно рассказывать?
— Нет, есть чего! Эрик мне нравится. Он будит у меня что-то вот здесь. — Она дотронулась до груди. — И я восхищаюсь им. Он не просто «шведский парень», он художник.
— Но… подожди! Он сегодня имел случай весь вечер расписывать тебе, что он за славный малый. Теперь мой черед. Я, правда, не умею изъясняться поэтически, но… Кэрри, понимаешь ли ты значение моей работы? — Он нагнулся вперед; его толстые ловкие руки опирались на толстые, крепкие бедра. Он был такой зрелый, уравновешенный, но все-таки вся его поза выражала мольбу. — Пусть ты холодна, но я люблю тебя больше всех на свете. Как-то я сказал, что ты моя душа. Так оно и есть. Ты-это все, что я вижу в солнечном закате, когда возвращаюсь из деревни, все, что я люблю, но не умею описать красными словами. Имеешь ли ты понятие о том, как я работаю? Двадцать четыре часа в сутки, и в грязь и в грозу, я разъезжаю по округе и из кожи лезу вон, чтобы оказывать помощь всем — богатым и бедным. Ты вот все толкуешь, что миром должны править ученые, а не кучка политиканов, которые прикрываются простершим крылья орлом, — так неужели ты не видишь, что я — это вся наука и есть! И я готов сносить холод, и ухабистые дороги, и одинокие ночные поездки. Все, что мне надо, — это знать, что ты дома и встретишь меня. Я не жду от тебя страсти, нет, больше не жду, но я хочу, чтобы ты ценила мой труд! Я помогаю младенцам появляться на свет, спасаю людям жизнь и заставляю пьяниц мужей прилично обращаться с женами. А ты не находишь ничего лучшего, как мечтать о шведе-портном только потому, что он умеет болтать о рюшах на юбках!
Она набросилась на него:
— Ты уже сказал свое. Теперь дай говорить мне! Я согласна со всем, что ты говоришь, кроме твоих слов об Эрике. Но
— Погоди, погоди! Помолчи! Ты полагаешь, что твой Эрик выбьется в люди. Однако в лучшем случае у него в моем возрасте будет маленькая портняжная мастерская в одном из ближайших городишек, вроде Шенстрома.
— Ничего подобного!
— Большего от него пока ожидать не приходится, а между тем ему уже двадцать пять или двадцать шесть лет… Что он сделал особенного? Почему ты думаешь, что он не будет всю жизнь гладить брюки?
— Он восприимчив и талантлив…
— Ну погоди; что он по-настоящему сделал в области искусства? Написал он хоть одну первоклассную картину… или хотя бы этюд — так, что ли, это называется? Где его стихи? Умеет он играть на рояле? Есть у него что-нибудь еще, кроме громких слов о разных там намерениях?
Она задумалась.
— В таком случае можно ставить сто против одного, что из него ничего не выйдет. Насколько я понимаю, даже из тех молодых людей, которые дома делают всякие интересные вещицы, а потом отправляются в художественные училища, очень редко выходит что-нибудь путное. Один из десятка, может, даже один из сотни, выколачивает больше, чем на самое скудное прозябание. Их жизнь не более «художественна», чем у какого-нибудь лудильщика. А этот портняжка… Разве ты не видишь — а ты еще считаешь себя хорошим психологом! — разве ты не видишь, что только рядом с такими людьми, как доктор Мак-Ганум или Лайм Кэсс, он и кажется тебе необыкновенно утонченным? Представь, что ты встретилась с ним в первый раз в какой-нибудь настоящей нью-йоркской студии. Да ты вовсе и не заметила бы его!
Кэрол поникла, закрыв лицо руками, словно дева во храме, дрожащая на коленях перед слабым огнем жертвенника. Она не могла отвечать.
Кенникот быстро поднялся, пересел на кушетку, взял обе ее руки в свои.
— Представь себе, что его ждет неудача, — а это так и будет! — представь себе, что он возвращается к портняжному ремеслу, а ты его жена. О такой утонченной жизни ты мечтаешь? Он торчит весь день в какой-нибудь трущобе и утюжит штаны или, согнувшись, шьет и должен еще отвечать вежливо всякому грубияну, который ввалится, швырнет ему в физиономию какой-нибудь вонючий старый пиджак и крикнет: «Вот почините это, да чтоб без задержки!» У этого Вальборга не хватит пороху даже на большую мастерскую. Он так и будет ковыряться в мелкой работе, и тебе, его жене, придется помогать ему и тоже простаивать по целым дням в мастерской с тяжелым утюгом. Хороший у тебя будет цвет лица, если ты пожаришься лет пятнадцать этаким манером! Сгорбишься, превратишься в старуху! Жили бы, вероятно, в одной комнатушке позади мастерской. А поздним вечером — о, вечером к тебе будет приходить твой художник, конечно! От него будет нести керосином, он будет зол от усталости и начнет попрекать тебя, что, если бы не ты, он поехал бы на Восток и добился славы. Как пить дать! Потом ты должна будешь занимать его родственников… Ты вот толкуешь про дядю Уита. А там к тебе являлся бы какой-нибудь старый Эксел Экселберг в навозных сапожищах, усаживался в одних носках за ужин и покрикивал бы на тебя: «Ну, поворачивайся! Несносное это бабье!» Да, потом у тебя каждый год пищал бы новый младенец, все они во время работы цеплялись бы за твое платье, и ты не любила бы их так, как нашего Хью, такого розовенького во сне…
— Довольно! Не надо больше!
Она упала лицом к нему на колени.
Он нагнулся и поцеловал ее в шею.
— Я не хочу быть несправедливым. Я признаю, что любовь — великая вещь. Это так. Но ты думаешь, что от нее много осталось бы? Родная моя, разве я так уж плох? Разве ты совсем не можешь любить меня? Ведь я… ведь я в тебе всегда души не чаял!
Она схватила его руку, поцеловала ее. Потом, всхлипывая, проговорила:
— Я с ним больше не увижусь. Теперь я не могу… Жить в душной каморке за портняжной мастерской… Я не настолько люблю его, чтобы пойти на это. А ты… даже если бы я была уверена в нем, уверена, что он как раз тот, кто мне нужен, все равно я едва ли могла бы бросить тебя. Брак как-то связывает людей. Его нелегко порвать, даже когда следовало бы.