Главный бой
Шрифт:
А если ночью выскальзывал целый отряд, то со стен вскоре видели, как пожар охватывает печенежский стан, там мечутся обезумевшие кони, бегают человеческие фигурки, а их бьют и режут какие-то демоны.
Сегодня утром к воротам прибыли еще две подводы, привезли песок, а также заодно и целиком зажаренного лося для защитников врат. Дружинники с веселым гомоном отрезали сладко пахнущие куски, даже черный люд, таскающий мешки, взялся за ножи и пошел срезать мясо с толстых костей.
Со стороны центра города послышался тяжелый конский топот. Показался скачущий по
А Дюсен в самом деле чувствовал себя единым целым с конем, в железе с головы до ног, тяжелый и мрачный, как поросшая мхом скала. Он мчался по улицам Киева с тяжелым грохотом, почти ничего не видя перед собой, в глазах кипели злые слезы.
По эту сторону ворот толпы черного люда таскали, как муравьи, мешки с песком, но укладывали в сторонке, врата должны быть свободны для своих, это уже опосля, когда уже и носа не высунуть, когда вот-вот ворота падут, тогда быстро заложить с этой стороны…
Двое воевод, Волчий Хвост и вечно хмурый Макаш, и трое из дружинников распоряжались народом. Со стены к ним спустился человек в красном плаще. Только князь носит красный плащ, дабы вои зрели, что князь с ними. Дюсен вспыхнул от злой радости, заскрежетал зубами и грубо направил коня прямо на воевод.
Макаш и Волчий Хвост несколько отступили, а Владимир сверкнул своей открытой белозубой улыбкой, что так красила его хищное лицо:
— А, Дюсен… Что ты верхом? Вроде бы все сейчас на стенах…
— Я не все! — ответил Дюсен грубо. — Я не твой народ!..
Воеводы зароптали, а Владимир посерьезнел, голос стал тверже:
— Дюсен, ворота заперты. С той стороны могут набежать, а тут не готовы…
— Тогда я полезу через стену! — заявился Дюсен вызывающе. — Но я не останусь с твоим вшивым народом!
Он с наслаждением бросил ладонь на рукоять тяжелой сабли. Сейчас будут крики, звон железа, он нырнет в сладкий горячечный бой, будет блеск железа. Его тело будет принимать и наносить удары, потом боль, надо ее принять достойно, а когда падет на землю, надо сохранить лицо героя, не дать исказиться в гримасе труса, что страшится смерти…
Но воеводы стояли молча и только смотрели, а Владимир вздохнул и сказал:
— Сейчас ворота откроют.
Не веря своим глазам, Дюсен видел, как из петель вытащили тяжелый брус. Створки врат пошли в стороны. Полностью распахивать не стали, но всадник проедет, не задевая стременами.
Дюсен оскалил зубы: умереть не дали, с такой злостью стегнул коня, что тот завизжал от боли и незаслуженного оскорбления, стрелой метнулся в щель. Дюсен едва успел увернуться от удара о толстый торец врат, их вынесло на простор, вдали море костров и холм, на котором говорил с отцом.
Сердце стучало часто, едкая горечь разъедала сердце.
Воеводы и Владимир бросили последний взгляд вслед скачущему всаднику, затем створки с глухим стуком
— Что с ним? — спросил Владимир задумчиво.
— Я думал, ты все знаешь, — ответил Волчий Хвост злорадно.
— Если бы его повели деньги, власть, слава, — проговорил Владимир медленно, в голосе прозвучала непонятная тоска, — или еще какие-то мелочи… я бы понял и окрутил бы его как цыпленка. Он бы и глазом не моргнул, как уже лизал бы мне сапоги!..
Волчий Хвост насупился:
— А что же его ведет?
— Рок.
— Рок? Что за рок?
— Знать бы, — проговорил Владимир совсем тихо, смертельная тоска и боль изломали прежде сильный и звучный голос. — Знать бы…
Волчий Хвост взглянул на изменившееся лицо князя, прикусил язык. Если бы князь знал, как одолеть этот самый рок, сам бы первым освободился…
Наверное.
Если бы захотел.
Дюсен собирался упасть на грудь отца и расплакаться, но, когда они обнялись, отец весь поместился в его объятиях. Седеющая голова Жужубуна на его груди, а сам он высится над отцом, как скала над оседающим в землю под собственным весом камнем.
— Сынок, — повторял Жужубун растроганно, — твоя кровь все же заговорила в тебе…
— Отец, — повторял Дюсен. Из груди рвались рыдания, он душил их так, как душил бы самого лютого врага, — отец… У меня ведь нет никого, кроме тебя, отец…
— Ты прав, сын мой, ты прав. Только я… и твое племя. Твой народ!
Он отстранился наконец и, запрокинув голову, всмотрелся в повзрослевшее за последний день лицо сына. Тот из юноши за одну ночь превратился в зрелого мужа.
— Куда мне встать, отец?
Жужубун помедлил:
— Ты у меня единственный сын… единственный наследник, которому я передам власть, свой народ, свои богатства, свои земли… Я очень хочу тебя сберечь, сын мой! Ведь у меня никого больше нет… Но я не могу прятать тебя за спинами других воинов: наш древний род всегда был на виду, всегда в первых рядах. Иди в головной сотне… но, умоляю тебя, будь осторожен. У меня, кроме тебя, ничего нет!
Голос его был умоляющим, душераздирающим. В глазах Жужубуна впервые был виден страх. Он смирился с ролью сына как заложника, но сейчас, когда увидел его молодым и сильным богатырем, равного которому не найти во всем огромном войске, страх впервые закрался в душу, укрепился, а сейчас накрыл такой ледяной волной, что поток дикого ужаса ударил в голову.
Дюсен открыл рот, намереваясь утешить стареющего отца, но увидел в его глазах такой страх за него, что проглотил простые слова. В самом деле, разве бы он сам не отдал бесчисленные стада, богатства, власть над племенем или над всем белым светом за любовь Кленового Листка?
После полудня печенеги снова пошли на приступ. На этот раз из Берендейских врат навстречу выплеснулись конные дружинники. Печенегов вел могучий и блистающий силой молодой сын верховного хана Дюсен, который долгие годы томился заложником у злобного киевского кагана.