Главный соперник Наполеона. Великий генерал Моро

Зотов Алексей Владимирович

Дальнейшее повествование покажет, насколько прав был Наполеон, давая такую характеристику нашему герою.

Только у себя дома Моро нравилось быть больше всего, находясь в окружении семьи и друзей; и если он понемногу стал выходить в свет, начиная с зимы 1803 года, то лишь только потому, чтобы не лишать свою супругу радости общения и успеха, который она неизменно имела в парижских салонах как прекрасная исполнительница музыкальных произведений и грациозная танцовщица.

Салоны конкурировали друг с другом за честь пригласить к себе героя Гогенлиндена. Однако супружеская чета Моро отдавала предпочтение салону небезызвестной мадам Жюльет Рекамье.

Жюли Рекамье и Эжени Моро были знакомы с детства, так как их матери были подругами. Поэтому сейчас им было легко восстановить дружеские

отношения. В это время Жюли было 24 года, и она была женщиной удивительной красоты. Ее старый муж был банкиром и женился на ней, как если бы приобрел дорогую статуэтку. Он ничего не требовал от нее, кроме одного — позволять восхищаться ею. Он не относился к числу тех эгоистов-любителей, которые, обладая дорогим сокровищем, прячут его в сейф и изредка достают, чтобы в одиночестве полюбоваться им. Он считал, что и другие имеют право созерцать ее грацию. «Бог создал красоту, чтобы все могли любоваться ею», — сказал кто-то из великих. Но банкир также знал, что помимо красоты Жюльет обладала тонким умом и проницательностью. Она разжигала пламя страсти, но сама в нем не сгорала. Пренебрегая любовью, ее сердце билось ради дружбы. Но ее дружба походила на любовь и была пылкой, страстной, всепоглощающей. Счастливы те, кого она избирала.

В их число не входил первый консул. И он об этом догадывался. Ему было небезразлично, что в салоне у Жюльет собирались представители трех оппозиционных партий: роялистской во главе с Сабраном и Монморанси, республиканской во главе с Бернадотом и Массеной и «семейной», возглавляемой Люсьеном Бонапартом.

Позднее, когда Наполеон уже был императором, русский посланник в Париже граф Толстой влюбился в Жюли Рекамье. Вот что по этому поводу пишет Альберт Вандалы «Тщетно привлекал его император в свой интимный круг, тщетно пользовался всеми случаями отличить его и оказать ему почет: русский посланник оставался сумрачным, озабоченным и встревоженным. Он поступал как раз наоборот желаниям Наполеона. Вместо того чтобы посещать то общество, которое было в духе правительства, он обыкновенно искал в Сен-Жерменском предместье забвения от неприятных, удручающих его официальных обязанностей. Можно было подумать, что он нарочно пытался сходиться с лицами, наименее приятными императору. В их обществе он сбрасывал свою холодность и делался любезным. Он дошел до того, что влюбился в мадам де Рекамье как раз в то время, когда император говорил, что на всякого иностранца, который будет посещать эту даму, он будет смотреть, как на своего личного врага. Тем не менее Наполеон не сердился на него за эти поступки. Отчаявшись взять его любезностями, он, наконец, попытался переговорить с ним и счел необходимым сделать, по крайней мере, кажущиеся уступки личной политике посланника».

31 января чета Моро у себя в особняке на улице Анжу давала бал, который оказался на редкость блистательным. Однако на нем не появились ни первый консул, ни Жозефина, и вообще не было никого из семьи Бонапарт, которую в Париже уже называли правящей фамилией. Фабр де л'Од пишет по этому поводу: «Мать Наполеона, госпожа матушка — Летиция ди Буонапарте, уязвленная злословием госпожи Уло (тещи Моро), строго-настрого потребовала от всех членов семьи отклонить приглашение». На самом деле Моро знал, что Бонапарт не приедет, так как и сам прекратил навещать Наполеона в Тюильри. Его больше всего поразил не сам факт отсутствия первого консула, а то, что не пришел никто из министров и высших должностных лиц государства. Он понимал, что находится под подозрением, но не ожидал, что дело могло зайти так далеко. Это открытие одновременно поразило и огорчило Моро. «Каким сильным должно быть самообладание человека, — вспоминал современник, — чтобы в течение всего вечера, не показывая обиды, оставаться внимательным и добродушным к своим гостям. Он спокойно наблюдал за танцующими парами, которые под звуки скрипичного оркестра и слабые колебания многочисленных свечей в великолепных хрустальных люстрах кружились в огромном зале».

Только Жюли Рекамье угадала внутреннее беспокойство Моро. Она взяла под руку Бернадота и увела его в малую гостиную, где, усадив на канапе, произнесла:

— Наш друг огорчен.

— Кто? Моро? Да нет же. Взгляните на него — он счастлив и спокоен.

— Это только с виду. Разве вы не заметили, генерал, что здесь нет ни одного высшего сановника государства? Даже Бертье не пришел. Очевидно, это приказ. Что за удар готовит мстительный корсиканец? На месте нашего друга я бы не ждала удара Бонапарта, а нанесла бы его первой.

В этот момент в малую гостиную вошел Моро.

— Так вот вы где! Я вас застукал, очаровательная подруга и вас, Бернадот, тоже. Ах вы, заговорщики!

Но Бернадоту было не до шуток. Вполголоса, но твердо он произнес:

— Моро, наступил момент действовать. Бонапарт намерен задушить свободу. Только вы можете спасти республику, так как за вами стоит народ. Смелее, мы пойдем за вами.

— Я знаю, какая опасность грозит республике, — ответил Моро, — и я согласен, что за Бонапартом нужен глаз да глаз. Я в полном распоряжении приверженцев свободы. Но разве моя личность настолько важна, как вы считаете?

— Да если бы у меня была такая популярность, как у вас, то я бы диктовал свои условия Бонапарту.

— Так вы хотите, чтобы я выступил против первого консула? Но тогда начнется гражданская война, — сказал Моро.

— Почему вы не хотите взять дело свободы в свои руки? Похоже, вы верите, что Бонапарт не осмелится посягнуть на свободу. Ну что ж, тогда он посмеется и над свободой и над вами. Она погибнет, и вас накроют ее саваном…

После этого разговор пошел на повышенных тонах, и, чтобы он не долетел до ушей какой-нибудь полицейской ищейки, мадам Рекамье сочла за благо его прервать. Она встала и последовала за собеседниками в большую гостиную.

Вообще говоря, существовала какая-то несогласованность между Моро и республикански настроенными генералами. Последние хотели, чтобы он перешел к открытым действиям против первого консула; в то время как сам Моро предпочитал находиться в принципиальной или вербальной оппозиции.

Несчастье состояло в том, что он не смог выйти из этой двусмысленности.

* * *

Наступил 1803 год.

В противовес Бернадоту, Лаори и другим республиканским генералам, которые продолжали разжигать ненависть Моро к Бонапарту, Декан, наоборот, сожалел о том, что два таких достойных человека, как Бонапарт и Моро, перестали быть друзьями, и настаивал на их примирении. Он использовал любую возможность, чтобы рассеять их взаимные предубеждения.

В начале февраля 1803 года Декан, как утверждали некоторые, по его собственной просьбе был назначен командующим военной экспедиции в Индию. Накануне отъезда он явился в Тюильри, чтобы получить последние указания первого консула. В ходе беседы разговор зашел о Моро. Диалог получился настолько интересным, что мы решили привести его здесь почти полностью:

Первый консул: Декан, генерал Моро плохо себя ведет. Я буду вынужден удалить его из Франции.

Декан: Мой генерал, есть люди, которые вводят вас в заблуждение относительно генерала Моро, и есть другие, которые говорят о вас плохо. Все это печально, но я считаю невозможным, чтобы он действовал против интересов республики, которой так верно служил.

Первый консул: В доказательство у меня есть письмо. Его вез некий аббат Давид, который сейчас арестован и находится в тюрьме.

Декан: Я знаю этого аббата Давида. Мне всегда казалось, что он связан с генералом Пишегрю, он очень хотел, чтобы последний вернулся во Францию. Он был у меня дома в прошлом году и говорил об этом… Вероятно, генерал Моро принял к сведению его просьбу.

Первый консул: Генерал Моро оказал Франции неоценимую услугу, но это не дает ему право насмехаться надо мной. Лучше бы у него были амбиции! Чего он добивается? Денег? Я уже отдал ему пятую часть от контрибуций, которые он получил в Германии, и у него осталось еще четыре миллиона франков. Как глава государства я мог бы потребовать от него полного отчета, а записку, представленную им военному министру, считать неудовлетворительной.